II.
Когда я проснулся, комната уже
была залита ярким утренним светом, в котором, если присмотреться, можно было
разглядеть золотистые отблески лучей. Я чувствовал себя уставшим и разбитым,
так как погрузился в сон всего лишь на два часа. Всю ночь я смотрел на луну.
Говорят, что если долго на неё пялиться, то можно стать сумасшедшим. Не знаю, я
особых перемен на утро не почувствовал. Может о того, что сумасшествие настигло
меня раньше. Признаюсь, мне даже было приятней смотреть на луну, чем на солнце.
Хотя прежде, яркий солнечный день всегда делал меня счастливым и весёлым.
Сейчас же тусклый свет луны в тёмном небе был так близок моему заблудившемуся
сознанию. Может от того, что солнце унижало меня своим чистым светом,
напоминало мне о том, какой я ничтожный человек. Так мне казалось.
Я растянулся на диване, как
погасшая спичка. Не от того, что она тонкая и ее можно запросто сломать, хотя
это тоже, а потому, что мой жизненный огонь погас. Это самое страшное, что
может произойти с человеком! Кстати, теперь я жалею, что у меня до этого
судьбоносного случая, с которого началось моё личное нравственное самоуничтожение,
не было никакой фундаментальной идеи, оправдывающей смысл моего существования.
Пусть даже ложной! Такие основополагающие идеи спасают многих русских людей.
Ведь, нашему человеку без идеи трудно жить. Надобно ему перед какой-нибудь
идеей да преклониться. Так уж устроена душа наша русская. Вот, к примеру, один
провозгласит для себя такой жизненный принцип – дворец золотой возвести. И пока
он этот дворец не выстроит, ничего не собьет его с проложенного маршрута,
никакие трудности. Другой, к примеру, скажет – живу ради детей своих. И ни при
каких условиях он не вздумает себя
уничтожать ни морально, ни физически, ведь, кто тогда за детей в ответе
останется. Третий, может быть, идеальное устройство общества разрабатывает. Ну,
а четвертый, этот совсем наглец, провозгласил себя полубогом. Он сегодня
посидит в кресле, созерцая пространство
своей комнаты и воображая, как завтра к порогу его дома подкатит состав вагонов
со всеми благами земными; наутро встанет, выйдет во двор, а там, на самом деле,
железнодорожная колея проложена к крыльцу, на ней поезд запряженный десятками
вагонов, на каждом из которых висит вывеска: «Господин, Ваши дары прибыли».
Большинство таких волшебников, наверное, слышали слово из священного писания:
«И вошел к ним в лодку, и ветер утих. И они чрезвычайно изумлялись в себе и
дивились, Кто же это, раз морем и ветром повелевает?» Только вот эти полубоги,
видимо, поленились дальше в знания углубляться, а то непременно бы поведали,
что Учитель пять лет в пустыне «просидел», пока не взалкал. Ибо любой золотой
дворец легче построить, чем волю божественную в себе воспитать. Но всё это –
мои сегодняшние рассуждения, в тот же день я так детально не раздумывал над
влиянием идеи на сознание, и над идолопоклонничеством. Тем утром я, лишь, задал
себе вопрос: «Для чего я живу?», и не смог на него ответить. Поэтому и сожалею
сейчас, что никакой идеи у меня на тот момент не оказалось. Пусть, даже, и
далёкой от истины. Тогда бы я не решился наложить на себя руки, а потом, уже в
конце жизненного пути, будучи сгорбленным старикашкой, я бы задумался о
ложности своей идеи и раскаялся.
Почему-то мне захотелось еще раз,
напоследок, взглянуть на солнце. Я медленно поднялся с дивана и направился на
кухню. Окно моей комнаты выходило на запад, поэтому любоваться из него я мог
только закатом. Я шел будто бы в тумане, перед тем как сделать следующий шаг,
мне нужно было убедиться, что предшествующий окончился успехом, и я твёрдо
сохраняю равновесие. Дверь маминой комнаты была широко распахнута. Там, как
обычно, царил порядок, который измученная женщина успела навести, несмотря на
то, что в восемь часов ей надо было выезжать на работу. Единственная не
типичная вещь, которую я успел заметить, на тумбочке рядом с кроватью стояла
бутылочка валерьянки. «Бедная, моя, мама! Что с ней станет после моей казни?» -
начал было переживать я, но тут же, не пойму откуда, пришла мне в голову другая
мысль: - «Лучше поплакать несколько дней, чем всю жизнь винить себя за то, что
ты воспитала подлеца и труса». Наконец-то я добрёл до окна. Дрожащими руками я
оперся о подоконник и, наклонившись вперед, прислонил лоб к стеклу. Белая
занавеска скрывала мое убитое горем лицо, как паранджа. Так лучше, чтоб ничей
посторонний взгляд не видел моего отчаяния. Я пронзительно всматривался в золотой
диск, плывущий по небу. И в этот самый миг скудные слезы потекли по моим
щекам. В тот момент я выглядел,
наверное, ужасно низко. Потому что, скорее всего, эти слезы были вызваны
страхом, а не раскаянием и самопрощением. Вроде бы я уже решил окончательно
свою участь, однако, в последний момент струсил и хотел, было уже, отказаться
от своего глупого решения. Но видимо этот утренний поход, посмотреть на
солнышко, был вовсе не случайным, а роковым. Так как я перевел взгляд во двор,
и представляете, кого я увидел в этот самый момент? Она выходила из подъезда
под руку со своим отцом. Она изменилась до неузнаваемости. Голова была склонена
к земле. Её шаги были какими-то чересчур робкими и кроткими. Полина никогда
раньше не умела так ходить. Она всегда порхала над землей, словно балерина,
всегда держала плечи расправленными, а головой с непринужденной легкостью
вращала по сторонам, будто она хотела созерцать вокруг себя весь мир, будто
боялась пропустить мельчайшую деталь окружающего её пейзажа. Что же я видел теперь?
Полина, словно, замкнулась в себе, пытаясь спрятаться от посторонних взглядов.
Походка этой бедной девушке стала неуверенной и боязливой. Интересно, как она
сейчас относится к своей философии о наслаждении каждым днём, не задумываясь
над моральными ценностями? Просто веселиться, получать от жизни максимум
удовольствий, не размышляя над тем, кем ты являешься и куда стремишься. Мне
кажется, что именно такая философия делает подростков слабыми, она отнимает у
них возможность совершенствовать свою волю. И когда молодых людей таких
нравственных устоев настигает большое горе, они ломаются, как щепки. Именно так
вышло и со мной.
- Прости, - почти не шевеля
губами, прошептал я, наблюдая за тем, как вдалеке две фигурки близких мне
людей, скрылись за углом дома. Она не могла видеть меня, даже если бы
обернулась и устремила пристальный взгляд на мое окно, так как квартира
располагалась на пятом этаже, да и занавеска надёжно скрывала мой силуэт. Но
мне хватило того, что я почти целую минуту имел возможность созерцать ее. Да,
это непременно стало роковой причиной моего окончательного решения. Я вспомнил
ту проклятую ночь, когда мы с ней возвращались с концерта домой. Вспомнил тот
отрекающийся взгляд. Знаете, именно в тех глазах я умер впервые. Именно тот
смертный приговор в ее взгляде потом уже спроецировался на мою реальную жизнь.
Вряд ли я был для нее идеалом, у меня имелось сотни недостатков. Но её взгляд
также имел оттенок того чувства, когда человек узнает, что его идеал на самом
деле является ничтожеством.
Затем, я вспомнил, как на
следующий день после происшествия, пошел к ней домой. Мне нужно было ее
увидеть, мне нужно было попросить прощения. Меня не волновало то, что мое лицо
больше походило на переспевшую тыкву, от ударов ногами оно распухло и имело
багровый оттенок. Меня ничто в жизни не волновало, кроме одной простой идеи: -
"я должен попросить у нее прощения". Казалось бы, зачем? Есть ли
смысл извиняться в уже содеянных поступках? Для меня он заключался в том, что я
должен был признать себя трусом не только в своих переживаниях, но и перед ней.
В этом заключалась моя исповедь, ибо если признаться в своей трусости только
самому себе, то ничего не изменится. Я поднялся пешком на третий этаж, с каждым
пролетом ступенек идти становилось тяжелее, словно в ботинки наливали свинца.
Подойдя к двери ее квартиры, я надавил на кнопку звонка и затаил дыхание.
Теперь все мое тело почувствовало вес свинцовых доспехов, на самом же деле меня
облачили в доспехи стыда. Открылась дверь и на пороге появилась ее мать, в глазах
которой я не увидел презрения, но зато обнаружил жалость. Видимо, это чувство
особенно процветает в слаборазвитых обществах. Ведь, к нормальному человеку
можно питать сострадание и сопереживание, а жалеть можно только ущербных,
неполноценных людей. И вот тут уже надо искать причины в общественном строе,
которые делают людей ущербными.
- Здравствуйте, - опустив глаза,
тихо произнес я, - можно поговорить с Полиной?
- Заходи, - широко раскрыв дверь,
она жестом руки пригласила меня в общий тамбур левого крыла на этом этаже. -
Подожди здесь, - добавила она и направилась в свою квартиру, прикрыв за собой
дверь. Раньше ее мать никогда не оставляла меня в тамбуре, сразу приглашая к
себе в квартиру. Но я даже был рад, что
отношение ко мне изменилось. Я сам осознавал то, что недостоин ни любви, ни
даже уважения этих людей.
- Она не хочет с тобой
разговаривать, - плотным сжатием губ и век на несколько секунд мама Полины
выразила свое соболезнование мне.
- Передайте, пожалуйста, ей, что
я прошу прощения за то, что оказался жалким трусом, и что она тратила время на
такое ничтожество, как я. - Боль подошла к кадыку, и я не смог больше
произнести ни слова. Мне стало невыносимо тяжело смотреть на влажные глаза ее
матери и я, поспешно развернувшись, покинул тамбур и пошел вниз по ступенькам.
Пока я добирался домой, у меня перед глазами пылал испепеляющий взгляд Полины,
которым она подпалила меня в ту ночь. Моя душа сгорела в нем, остался только
пепел отвращения. Этот призрачный взгляд
меня мучает уже не только по ночам.
Всё, достаточно! Открыв кухонный
ящик, я достал нож, плотно сжав ослабевшей рукой рукоятку из микарты зеленого
цвета. Великолепный по своей красоте
стальной клинок, имевший мозаичный узор, сверкал словно самурайский меч,
которому выпадает честь свершить священный обряд высшего самонаказания. Я
возвращался к себе в комнату такими же медленными и осторожными шагами, какими
несколько минут ранее брёл на кухню. Но теперь я уже не смотрел мутными глазами
перед собой, мой обезумевший взгляд точил, и без того острое, лезвие ножа. Сев
на диван, я опустил левую руку на бедро раскрытой ладонью вверх. На бледной
коже в районе запястья отчетливо виднелась синяя рогатка из вен. Я с силой
сдавил рукоятку ножа и приблизил лезвие к запястью. Оставалось только
прислонить клинок к вене и резко полоснуть свою дрожащую конечность. Вот тут-то
я в очередной раз начал искать отговорку: «Вдруг мне не хватит храбрости
выждать того момента, когда забвение окутает моё сознание. Вдруг от страха я
перемотаю рану любой тряпкой, попавшейся под руку. Насколько же это будет
мерзко. Оставаться жить такому трусу – это невыносимо!» Вдогонку за первой
мыслью последовала вторая: «Каково будет маме найти меня на этом диване в луже
крови? Сколько будет мороки с отмыванием этой комнаты, и захочет ли она
оставаться жить в квартире, которая будет постоянно воскрешать воспоминание о
кровавой картине моего самоубийства. Это как-то совсем не эстетично!»
С каждой секундой мне становилось
страшнее, видимо, я был законченным трусом. Но кто-то обратно протянул мне руку
помощи. Когда я мимолетом увидел отражение своего лица на экране телевизора,
что стоял на стеклянном столике при входе у стены, чувство ужаса на мгновенье
парализовало меня. Вместо глаз сияли два черных пятна, а губы были искривлены в
лукавой и ехидной улыбке. Хотя я не улыбался. Я запустил ножом в эту плоскую
панель.
Страх не оставлял меня даже в эту
минуту. Я, наконец-то, осознал, что постоянно мешало мне жить полноценной
жизнью. Страх – самое ужасное чувство, сковывающее свободу нашей воли. Мне
вспомнилось то огромное количество добрых поступков, от которых я отказался
из-за боязни быть униженным, либо осмеянным, либо отвергнутым, либо
пострадавшим физически и так далее. Их было огромное количество, но по
отдельности они казались мелочными и не заставляли задуматься о своей трусливой
природе. Но судьба преподнесла урок, который помог осознать мне свое
ничтожество. И даже сейчас, когда я решился уничтожить свою жалкую личность,
мне стало страшно. Я в сухую проиграл своему страху, он не оставил мне никаких
шансов.
Это сумасшествие нужно было
заканчивать. Я поднялся с дивана и направился к окну. У меня началась
лихорадка, не удивительно, учитывая, что последнюю неделю я находился в
глубочайшем психическом припадке. К тому же ее усиливало нарастающее чувство
страха. Это как перед тяжелой ангиной, когда тебя сначала бросает в холод, а
потом моментально в жар, и в голове такой водоворот, что трудно стоять на
ногах. Я повернул ручку металлопластикового окна и из последних усилий
вскарабкался на подоконник. Вот он конец.
Я, наверное, вас не удивлю, если
скажу, что сегодня многие люди меня спрашивают: «Не боялся ли на душу такой
грех взять?» Совсем не странный вопрос, учитывая количество церквей и храмов в
нашем микрорайоне города. Они растут, как грибы после дождя, особенно в
последнее время. Во время, когда брошенному стаду так нужен поводырь. Я ведь
несколькими абзацами выше упоминал о том, как трудно нашему человеку живётся
без идеи. Дайте нам идею и мы, гордо подняв головы, кто-то, впрочем, и раболепно
склонив головы, но все, все разом, пойдем за вами. Только дайте мощную, как
извержение вулкана, обширную, как горизонт над синевой океана, яркую, как
вспышка молнии в ночном небе, идею. Да, еще и такую, чтоб под силу каждому! Возвращаясь к вопросу о грехе, о нём в тот
зловещий момент я и вовсе не думал. Во-первых, я не верил в Бога, а во-вторых,
какой же это коварный вопрос! Скажите мне, ведь, страх и грех – это плохо? А
коли плохо, так почему грибная поляна взрастает на этих двух понятиях? Странно…
Неужто ль мы до такой степени разучились любить, что нас только запугиванием
удержать можно?
Я пошатнулся и полетел вниз.
Сознание оставило меня раньше, чем я успел удариться о дно этой черной бездны.
Комментариев нет:
Отправить комментарий