С наступающим Новым Годом!

Друзья, хочу поздравить Вас с наступающим Новым годом!

Знаете, жизнь изменчива, как и мы сами. Сегодня ты можешь чтить одних Богов, а завтра – других, сегодня ты циничный холостяк, а завтра – влюбленный романтик, сегодня ты веселишься, как Бахус, а завтра – грустишь, как Онегин, сегодня ты живой, а завтра… Всякое бывает:) Но очень важно, несмотря на этакую изменчивость (в том числе, вашего настроения) продолжать делать свое дело, несмотря ни на что! Для этого конечно надо знать, что является твоим делом, а данное понимание, к сожалению, не так просто обрести. Но тем, кто знает и делает, я желаю продолжать трудиться. И желаю, четко осознавать простейший закон природы – любой труд дает свои результаты, а долгий и терпеливый труд – принесёт богатый урожай!

Посмотрите на деревья, весной и летом их кроны сияют зеленью, осенью – начинают высыхать и опадать, а зимой – их ветки наги в своем одиночестве. Также и с нашим настроением, оно – как листья на деревьях. Но никаких листьев бы не было, если бы однажды маленькое зернышко не упало в землю, и не проявило воли к жизни. Воля – это ключевое понятие, и если она у Вас свободна – то Вы сможете покорить наивысшую вершину.

Поэтому в грядущий год лошади я желаю Вам еще с большей страстью идти к своей цели, трудиться для того, чтоб она стала реальностью и воспитывать свою волю!

Ну и куда же без любви? Любите друг друга!) 

Всех благ Вам в Новом году!

Отрывок из книги С.Норда "Ирония любви"

- Я советую одно полотенце расстелить на гальке и лечь на него, - Рома протянул первое полотенце девушке. – Второе полотенце свернуть в несколько слоев и положить его под голову, а футболкой либо накрыться, либо надеть ее.

- Украл?

- Одолжил до утра, - спокойно произнес Роман и расстелил для себя одно оставшееся полотенце посреди пляжа. После чего улегся на него животом и отвернул голову в другую сторону от девушки.

- Рома, а как же змеи? – шепотом спросила Оля.

- Тоже спят, наверное, - шепотом ответил мужчина.

- Не до шуток, - обиделась девушка. – Я слышала, что в прошлом месяце змея залезла в палатку с малышом и убила его, проникнув к нему в рот. Она почувствовала молоко, которым накормили ребенка.

- Мне боятся нечего. Внутри меня молока нет ни грамма – одно виски. Вроде, в тех бокалах, с которых ты пила сегодня, была тоже жидкость совсем непохожая ни на молоко, ни на кефир.

- Очень смешно, - пробурчала девушка и расстелила свое полотенце впритык с полотенцем, на котором неподвижно лежал Рома.

Мужчина почувствовал, что девушка легла практически вплотную к нему. Через мгновение она случайно коснулась его спины рукою. Это невыносимо краткое касание плоти заставило сердце Романа биться сильнее. Он нарисовал в своём сознании ее лицо, изгибы ресниц, голубые глаза, золотые волосы, спускающиеся к нежной шее… Ещё несколько минут, и её ладонь оказалась на его спине. Тепло этой ладони начало согревать кровь в каждом капилляре его тела. Вдруг он почувствовал прикосновение ноги – легчайшее, нагое. Укромная бухта, и прекрасная богиня древнегреческих мифов. Роман представил ее нагую и лежащую перед собой, представил, как его ладонь нежно ласкает самые  потаенные уголки женского тела. Затем мужчина представил ее в нескольких интересных позах. Его плоть уже жила своей жизнью, но голова пока еще подчинялась сознанию, и Рома нашел в себе силы, чтоб побороть желание повернуться к Оле и воплотить в реальность те картинки, которые на протяжении последней минуты рисовало его воображение. Он продолжал лежать неподвижно, притворившись уснувшим. Девушка спустя минуту убрала свою нежную ладонь с его спины и расстроено отвернулась в другую сторону.

«Старпёр! Тебе, наверное, только и осталось, что рассказывать о звездах и сексуальных фантазиях Зевса!» - со злостью подумала про себя девушка и закрыла глаза.

Наверное, Роман бы тоже подумал так на ее месте. Но для него это был другой случай. Это была не очередная нимфа на одну ночь. Олю, можно понять, она хотела просто воспользоваться удачными обстоятельствами и заняться с ним любовью. Этакий Крымский роман, после которого все остаются «при своих». Ему же такой вариант не подходил. Рома решил сыграть по крупному, он хотел заполучить ее ни на пару ночей, а на всю жизнь. Он давно уже не испытывал таких чувств, ему казалось, что он влюбился окончательно и бесповоротно. В какой-то степени его подход был похож на девичий. То есть, оттянуть момент слияния в одно целое. Но он чувствовал, что с этой красавицей, замученной мужским вниманием, нужно действовать именно так. Поэтому он победил волей свои желания, стиснул зубы, и, помаявшись полчаса, всё таки заснул.

Оля с неохотой открыла глаза и, выпрямив руки за головою, вытянулась в ровную струну. Она зевнула на прощание сну и приподняла голову, чтоб осмотреться вокруг себя. Солнце ярко освещало укромную бухту. Рябь на море переливалась золотистыми искрами. На одном из больших камней, торчащих из-под воды в метрах пяти от берега, сидел Роман. Сидел он в позе лотоса, спиной к берегу. «Чего ему вздумалось взобраться на этот камень?» - подумала девушка. Она не имела понятия о том, сколько было времени. Пляж по-прежнему был безлюден. Оля поднялась на ноги и начала ходить взад вперед по береговой линии, посматривая на спину мужчины, сидящего на камне. Прошло приблизительно десять минут, но Рома так и не оборачивался. Оле надоело это бессмысленное времяпрепровождение, и она решила первой поприветствовать своего напарника по несчастью.

- Доброе утро, Рома! – крикнула девушка.

Рома ничего не ответил, но поднял правую руку, показав пальцами знак «Peace». Он не медитировал и не занимался дыхательной гимнастикой, а просто созерцал море и перебирал в голове разные мысли. Например, мысль о том, что ему нужно будет вернуть деньги банку и прекратить свои визиты к Екатерине Дмитриевне. О том, что придется в будущем обходиться без услуг своих очаровательных домработниц. О том, где ему остановиться, вернувшись на некоторое время в Николаев: в отеле или у родителей. У родителей, конечно, - лучше, но тогда долгих нравоучительных разговоров с отцом не избежать. А вернется он обязательно, ведь, там живет она! И несколькими минутами ранее, сидя на этом камне, он также основательно решил, что Оля непременно станет его женой.

- Рома, долго ты еще там сидеть собираешься? – рассержено крикнула девушка. Сердилась она в большей степени на то, что мужчина сегодня не уделял ей никакого внимания, в отличие от вчерашнего вечера на яхте. Её потихоньку начало раздражать его поведение. Кроме того её злило то, что она вчера первой «сделала шаг навстречу к нему», а он по-свински проигнорировал её желание. «Дура, не надо было!» - нервно нашептывала она себе, блуждая по береговой линии этой уютной бухточки.

- Всё, надо плыть! – выпрямившись во весь рост, громко сказал мужчина. – Девять часов утра. С минуты на минуту придет охрана и прогонит нас с этого пляжа.

- Откуда ты знаешь. Что сейчас девять утра?

- По солнцу вижу.

- Так ты у нас, кроме того что знаток созвездий, еще и по солнцу время определяешь. Ты сказочно талантливый человек, - Оля решила применить легкий стёб.

- Да, я еще и по летающим у земли насекомым дождь предсказываю, - в том же стиле ответил мужчина, после чего еще раз добавил: - Поплыли!

- А полотенца?

- Оставим на берегу. Как-то неловко мне их возвращать, - командным голосом произнёс Рома и прыгнул в воду.

Камешки на ладони

Наткнулся в одной статье о русском языке и литературе на ссылку книги Владимира Солоухина «Камешки на ладони». Решил прочитать и не разочаровался в своем решении. Считаю данную работу особенно полезной для начинающих литераторов.  Книга не большая и относится скорее к публицистическому жанру. В ней автор просто делиться отдельными мыслями, касательно искусства, языка, жизни в целом. Вот как он сам характеризует свою книгу:

«Много лет назад я завел себе тетрадь в темно-коричневом переплете, из тех, что у нас называются общими. При чтении книги, в разговоре с друзьями, на писательском собрании, во время одиноких прогулок, в жарком споре мелькала иногда мысль… Впрочем, не то чтобы мысль – некая формулировка, некое представление, касающееся чаще всего литературы. Ну и смежных искусств. Это представление, эту формулу, эту мысль (может быть, в конце концов, проще всего сказать – мысль) я старался либо запомнить, либо записать на клочке бумаги, на авиационном билете, на листочке, выдранном из чужого перекидного календаря. Когда такие бумажки накапливались по карманам, я доставал их, разглаживал на ладони, потому что происходил отбор. Некоторые я переписывал в тетрадку».

В общем, в данной книге Владимир Солоухин отобрал наиболее  яркие (по его мнению) мысли, как, человек, увлеченный собиранием гладких камешков на морском берегу, отбирает себе наиболее необыкновенные камни среди общей массы серой гальки. Я же, в свою очередь, ознакомившись с его коллекцией камешков, выбрал из нее те, что понравились мне. Ниже привожу Вам, лишь, небольшую горстку из отобранных мною экземпляров.

***

Есть игра, или как теперь модно говорить – психологический практикум. Заставляют быстро назвать фрукт и домашнюю птицу.

Если человек выпалит сразу «яблоко» и «курицу», то считается, что он мыслит банально и трафаретно, что он не оригинальная, не самобытная личность. Считается, что оригинальный и самобытный человек, обладающий умом из ряда вон выходящим, должен назвать другое: апельсин, грушу, утку, индюка.

Но дело здесь не в оригинальности ума, а в открытом простодушном характере или, напротив, в хитрости и лукавстве. Лукавый человек успеет заподозрить ловушку, и хотя на языке у него будут вертеться то же яблоко и та же курица, он преодолеет первоначальное, импульсивное желание и нарочно скажет что-нибудь вроде хурмы и павлина.

***

Сколько людей на свете, столько и понятий о счастье, потому что счастье состоит в удовлетворении запросов, а запросы бывают разные. Русская пословица говорит: «У каждого по горю, да не поровну. У одного похлебка жидка, у другого жемчуг мелок». То же можно сказать о счастье.

Тем не менее у любого счастья существует фон, или, вернее, основа, и есть подробности крупных планов.

Наиболее прочной и, вероятно, единственно прочной основой является глубокая удовлетворенность главным делом своей жизни, которое тоже у каждого человека свое.

Личные, повседневные огорчения и радости (подробности крупного плана) могут, конечно, на время заслонять основное. Но при отсутствии основного они не могут составить счастья.

***

Смотрю на прекрасное женское лицо, как бы излучающее некий свет. Да, в процессе эволюции, из-за соображений целесообразности, могли укоротиться руки, мог выпрямиться позвоночник, из второй пары рук могли образоваться ноги. Но какая целесообразность сделала из обезьяньей морды прекрасное, божественное лицо?!

*** 

Когда начинается разговор о благах, принесенных человечеству цивилизацией, то в первую очередь приходят на ум совершенно необыкновенные способы передвижения, удобства транспорта.

Начать с малого. Город одним уж тем отличается от деревни в лучшую сторону, что в нем можно пользоваться удобными троллейбусами, автобусами, а в некоторых городах и метро.

Но нетрудно заметить, что это удобство пришло к людям лишь с необходимостью   ими пользоваться. В самом деле: троллейбус нужен лишь потому, что далеко до места работы, до кинотеатра, до магазина, до рынка. Зачем в деревне троллейбус?

Говорят: до Хабаровска теперь вы можете долететь за восемь часов а ваш дед не мог. Но деду не нужно бы лететь в Хабаровск. У него пасека была на задворках, поле в двух километрах, а в гости он ездил, запрягая тарантас если на Успеньев день, и санки, если на масленицу.

Вглядываясь пристальнее в другие разнообразные блага современной жизни, замечаешь, что все они служат лишь для погашения не всегда приятных необходимостей и, таким образом, не имеют права называться благам. В конце концов благо и пенициллин, но для того, чтоб он воспринимался как благо, нужна, увы, болезнь. Для здорового же человека это совершенно излишний предмет.

Кстати, о метро. Конечно, оно прекрасно. Но ведь только от горькой нужды мы, люди, должны лезть под землю, чтобы там передвигаться. Человеку было бы более свойственно неторопливо ходить или ездить там, где растет трава, где плавают облака и светит солнце.

***

Почему герои «Мертвых душ» вот уже стольким поколениям читателей кажутся удивительно яркими, выпуклыми, живыми? Ни во времена Гоголя, ни позже, я думаю, нельзя было встретить в чистом виде ни Собакевича, ни Ноздрева, ни Плюшкина. Дело в том, что в каждом из гоголевских героев читатель узнает… себя! Характер человеческий очень сложен. Он состоит из множества склонностей. Гоголь взял одного нормального человека (им мог быть и сам Гоголь), расщепил его на склонности, а потом из каждой склонности, гиперболизировав ее, создал самостоятельного героя. В зародышевом состоянии живут в каждом из нас и склонность к бесплодному мечтательству, и склонность к хвастовству, и склонность к скопидомству, хотя в сложной совокупности характера никто из нас не Манилов, не Ноздрев, не Плюшкин. Но они нам очень понятны и, если хотите, даже близки.

***

Когда слова, что пишутся на бумаге, не обеспечены определенным количеством искреннего, неподдельного чувства, наступает инфляция слов.

***

Когда нам не хочется умирать, это значит, что нам не хочется лишаться того, что мы уже знаем, пережили, видели: солнца, моря, дождя, травы, снега, музыки, любви… А вовсе не потому не хочется умирать, что осталось-де много неизведанного. О неизведанных радостях и наслаждениях мы не думаем и не жалеем.

***

Понятие о мещанстве у меня очень ясное. Если человек живет благополучно и говорит, что жизнь прекрасна, в то время как вокруг него и его благополучного дома творятся безобразия, требующие если не прямого вмешательства, то хотя бы боли душевной, – такой человек мещанин, и пусть у него в квартире висят современные картины и стоит современная модная мебель.

Человек, радости и горести которого шире его собственного благополучия, – не мещанин, если даже в доме у него растут пресловутые фикусы.

 ***

Прочитал статью, в которой моральный облик нескольких молодых людей поставлен в зависимость от материальной обеспеченности (богатые папа с мамой, папина «Победа», лишние карманные деньги…)

Но мне кажется, что материальная обеспеченность не связана с уровнем морали никоим образом.

Моральный облик человека зависит от его воспитания. Тургенев был очень богат, Толстой был граф, Диккенс не бедствовал. С другой стороны, Бетховен и Рембрандт умерли в бедности. Купца Третьякова или богача Савву Мамонтова я не упрекнул бы в аморальном поведении, так же как нищих писателей А. Грина или Велимира Хлебникова. Бывают бедные жулики и обеспеченные люди образцового поведения, так же как богатые подлецы и бедняки, исполненные благородства.

Итак, моральный облик человека зависит от его воспитания. Качество воспитания зависит от культуры, умения и моральных принципов воспитателей. К воспитателям относятся как отдельные люди (родители, учителя, друзья), так и общество в целом с его орудиями воспитания: искусство всех видов, печать, радио, церковь.

Моральный уровень общества или времени (века) зависит от господствующих в данное время моральных принципов. Например, одним из моральных (а если быть точным – аморальных) принципов XX века во многих странах стал подмеченный, предсказанный и разоблаченный еще Достоевским принцип: «Все дозволено». Его воздействию подвергаются люди самого различного материального положения.

***

Наука может уничтожить гору Эверест или даже ликвидировать Луну. Но она не может сделать хоть чуточку добрее человеческое сердце. Здесь начинается роль искусства.

***

Существует так называемый критерий Тьюринга (английский математик). В изоляции друг от друга находятся два собеседника. Если один из них (живой человек) не может распознать в своем собеседнике кибернетическое устройство, значит, у человека перед компьютером нет, в сущности, никаких преимуществ.

Некоторые физики, основываясь на критерии Тьюринга, наталкивают нас на вывод, что живая литература скоро будет не нужна и что машины будут писать рассказы лучше, нежели живые писатели.

Может быть, и правда нельзя отличить живого собеседника от кибернетического, если обсуждать математические закономерности или литературные произведения, несущие в себе только информационную функцию.

А если спросить у собеседника, когда он последний раз плакал или смеялся? По какому случаю? Жалко ли ему Грушницкого? Каренину? Симпатизирует ли он Раскольникову? За какой идеал он способен пожертвовать собой? На что он готов ради любви? Ради матери? Болит ли за что-нибудь у него душа?

Мне кажется, при таком характере разговора изобличить механического собеседника не так уж трудно.

***

Однажды я ночевал в коренном дагестанском ауле.

Днем, пока мы суетились и разговаривали, обедали и пели песни, ничего не было слышно, кроме обыкновенных для аула звуков: крик осла, скрип и звяканье, смех детей, пенье петуха, шум автомобиля и вообще дневной шум, когда не отличаешь один звук от другого и не обращаешь на шум внимания, хотя бы потому, что и сам принимаешь участие в его создании.

Потом я лег спать, и мне начал чудиться шум реки. Чем тише становилось на улице, тем громче шумела река. Постепенно она заполнила всю тишину, и ничего в мире кроме нее не осталось. Властно, полнозвучно, устойчиво шумела река, которой днем не было слышно нигде поблизости, Утром, когда мир снова наполнился криками петуха, скрипом колеса, громыханием грузовика и нашим собственным разговором о всякой ерунде, я спросил у жителей аула и узнал все же, что река мне не приснилась, она действительно существует в дальнем ущелье за горой, только днем ее не слышно.

Каково же художнику сквозь повседневную суету жизни прислушиваться к постоянно существующему в нем самом и в мире, но не постоянно слышимому голосу откровения?

И я мог бы многое услышать в этом мире, но, к сожалению, сам я все время шумел.

Усеченные пословицы

Буквально на днях наткнулся на телевизионную трансляцию концерта Михаила Задорнова. На удивление, Задорнов рассказывал не о «тупых американцах», а о значении языка в жизни народа (имеется в виду русский язык и русский народ). И было это не в форме юмористического выступления, а в форме своеобразной научно-познавательной лекции. При этом лектор доносил информацию простым понятным языком, а на его лице играла добродушная улыбка. В общем, о смене амплуа Задорновым я давненько знал (серию фильмов «Игры Богов» мне довелось впервые посмотреть в 2011 году), поэтому меня не удивили его «славянофильские» идеи и альтернативный взгляд на историю. В данной статье я не собираюсь описывать основную концепцию «философии», исповедуемой Михаилом Задорновым, может быть, когда-нибудь у меня появится желание побеседовать на тему Ассов, пришедших с неба, но не сегодня. Но вот об усеченных пословицах поговорить можно. Михаил привел целый перечень пословиц, которые кардинально меняют смысл при их урезанной форме. Именно с неправильной интерпретацией используются сегодня следующие пословицы:

Кто старое помянет – тому глаз вон.

От работы кони дохнут.

Повторенье - мать ученье.

У страха глаза велики.

Если ударили по правой щеке, подставь левую.

Один в поле не воин.

Пьяному море по колено.

Старый конь борозды не испортит.

Рыбак рыбака видит издалека.

Два сапога пара.

Ума палата.

      

А теперь прочтите их исконную форму (не усеченную), и Вы увидите, что смысл был «вывернут наизнанку»:

Кто старое помянет – тому глаз вон. А кто забудет – оба глаза вон!

От работы кони дохнут, а люди – крепнут!

Повторенье - мать ученье, утешенье дураков.

У страха глаза велики, да ничего не видят.

Если ударили по правой щеке, подставь левую, но не дай ударить!

Один в поле не воин, а путник.

Пьяному море по колено, а лужа по уши.

Старый конь борозды не испортит, да и глубоко не вспашет.

Рыбак рыбака видит издалека, потому стороной и обходит.

Два сапога пара, да оба левые.

Ума палата, да ключ потерян.    

Существует целый ряд пословиц, которые прижились в русском языке именно в усечённом виде, что скрывает их первоначальный смысл. Например, почему голод — не тётка? Не ясно. Но если услышать всю пословицу целиком, так, как она записана в сборниках двухсотлетней давности, то всё встанет на свои места: «Голод не тётка, пирожка не поднесёт» — т.е. не пожалеет! То же и с собакой на сене. Если взять полный текст пословицы: «Собака на сене лежит, сама не ест и скотине не даёт» — ситуация сразу проясняется.

Также давайте рассмотрим две наиболее распространенных пословицы в наше время. Они не усечены, но их общепризнанный смысл совершенно не верен.

РАБОТА НЕ ВОЛК – В ЛЕС НЕ УБЕЖИТ

«Не торопись, полежи, отдохни, работа подождет» – таким значением наполнена эта пословица в современном русском языке. Однако изначальный ее смысл заключался вовсе не в том, чтобы потакать своей лености, откладывая важные дела на потом. Все было как раз наоборот! В старину, когда волк забегал в деревню, бабы с детьми тут же прятались по домам и выжидали, когда зверь убежит в лес. А работа их, брошенная на время, никуда не убежит, никуда не денется. Следовательно, чего ждать? Как только опасность миновала, сразу надо приступать к работе, оставленной на огороде, во дворе или по хозяйству.

МОЯ ХАТА С КРАЮ

Неправильное толкование: «отойдите, отстаньте от меня, я ничего не знаю». Это сегодня мы так говорим, а раньше на тех людях, чьи хаты стояли с краю поселка, лежала особая ответственность – они первыми встречали любую опасность, будь то нападение врагов, лесной пожар, весенний разлив реки или стремительно мчащийся табун лошадей. Именно они и должны были дать отпор. Поэтому «в хатах с краю» жили самые смелые и сильные люди. Выбирая место для дома на краю деревни, его хозяин как бы говорил односельчанам: «Я буду охранять покой всех». Готовность к самопожертвованию всегда была свойственна русскому народу, что и запечатлелось в этой пословице.

Таким образом, смысл многих широко известных пословиц оказался вывернут наизнанку и изменен с точностью до наоборот. 

Отрывок из книги С.Норда "Ирония любви"

Автомобиль серебристого цвета с большой белой шашечкой на крыше ехал по проспекту Ленина, проезжая центральную улицу города – Советскую. Зеленые тополя и каштаны вдоль дороги делали магистраль яркой и приветливой.

- Сверните на Фалеевской направо, давайте спустимся к зданию городской администрации, - обратился к водителю Роман. – Хочу набережной полюбоваться, - с ностальгией произнес вернувшийся в родной город мужчина.

Задняя дверь салона автомобиля открылась, и Роман выбрался наружу. В лучах сентябрьского солнца его рубаха в разноцветную клетку и тёмно-синие шорты выглядели довольно пёстро. В начале сентября в этом городке на юге Украины еще довольно жаркая погода.

- Подождите несколько минут, я прогуляюсь к набережной, - попросил таксиста мужчина и направился вдоль здания городской администрации в направлении флотского бульвара, который в давние времена назывался Морским бульваром и был проложен по распоряжению второго в истории губернатора города, адмирала Грейга. Именно при Алексее Грейге судостроительная верфь на Ингульце превратилась в город, ставшим не только судостроителем военных судов, но и штабом Черноморского флота во времена Крымской войны. И по сей день этот славный город именуется городом корабелов.

- А ты лысый всё стоишь, - досадно ухмыльнулся Рома, повернув голову направо и посмотрев на памятник Ленину, стоящий посреди площади напротив здания администрации. – Отец мой помрёт, я помру, а ты так всё и будешь стоять. – Роман покачал головой и пропел отрывок из песни Талькова: - …Сверкнул топор над палачом, а приговор тебе прочёл кровавый царь, великий Ленин.

Роман, не спеша, любуясь зеленью деревьев и яркими красками цветов, добрёл до крошечной площади Фалеева. Ее стали так называть с недавних пор, после того как установили здесь бронзовый монумент полковнику Михаилу Фалееву. Тому самому человеку, которому в далеком 1788 году князь Григорий Потёмкин отдал приказ заложить верфь на реке Ингулец. Как раз с этой площади открывался вид на реку. Роман, миновав памятник градостроителю, подошел к парапету, за которым начинался крутой спуск к набережной. Он положил руку на старинную декоративную пушку, стоявшую у парапета и смотрящую на противоположный берег. Наверное, вот такие пушки стояли на первом военном фрегате по имени «Святой Николай», спущенным на воду верфью в 1790 году от рождества Христова.

Роман запрыгнул на парапет, выпрямился, скрестил руки на груди и уставился на открывающийся его взору пейзаж. Ровная гладь мутной реки, противоположный берег, утопающий в зелени тополей, монументальный Ингульский  мост через реку, по которому беспрерывно мельтешат автомобили, яхт-клуб на противоположной стороне реки, у которого выстроилась шеренга яхт, устремив свои голые мачты в голубое небо. По набережной гуляют молодые девушки с милыми личиками и в коротеньких юбочках, а на скамеечках сидят влюбленные парочки. Такое количество красивых девушек одевающихся вызывающе сексуально можно повстречать, кроме Николаева, ещё лишь в двух городах Украины: Днепропетровске и Одессе. Но опять-таки же, в Одессе – третья часть красавиц из Николаева, а в Днепре – сборная студенток родом из всех городков нашей, богатой на женскую красоту, страны.

Налюбовавшись родными просторами, Роман спрыгнул с парапета и направился обратно к автомобилю. По дороге ему встречались, никуда не спешащие, люди. То, что они некуда не спешат и на их лицах не найти своеобразной городской суеты и обреченности, особенно ярко бросается в глаза после долгого времени пребывания в столице, в которой баланс между личной жизнью и работой нарушен, при этом чаще всего в сторону последней. В этом же южном городе, от которого полчаса езды до побережья Черного моря, чувствуется особый курортный дух. Здесь никто никуда не спешит, все наслаждаются жизнью. Юга…

Напоследок о Толстом

Пришло время подытожить тот процесс изучения жизни и творчества Толстого, которым мы с вами занимались на протяжении 3 месяцев. Думаю, что я посветил великому литератору достаточное количество внимания на этом блоге. Постараюсь быть кратким, но, в то же время, искренним и справедливым.

50 лет своей жизни Толстой провел «в миру», не стесняясь потакать своим желаниям и страстям. При этом его насыщенной жизни можно только завидовать. Сначала светские посиделки, балы и театры. Затем кружок литераторов (с творческим кутежом) в Петербурге. Для контраста Толстой пожил несколько месяцев в Пятигорске в маленькой хижине, где основным времяпрепровождением – была охота. Потом Кавказ с его фантастическими пейзажами. Далее Крымская война, на которой ему удалось заслужить орден за мужество. За этим следовали три года путешествий по Европе. По возращению в Ясную поляну, у него случилось несколько романов с простыми крестьянками. Далее он попробовал себя в педагогической деятельности, основав в своем имении школу для детей крепостных. Потом женитьба и семья. Испытал себя также Лев Николаевич и в общественно-политической деятельности, поработав недолгое время мировым посредником в суде.

У Толстого была яркая и бурная жизнь: он уже в молодом возрасте умело пользовался славой выдающегося литератора, он кутил и принимал участие в военных сражениях, ему доводилось биться на дуэли, он путешествовал по Европе, он влюблялся. Таким образом, он испытал всю палитру эмоций и страстей.

Когда же физическое тело начало подавать первые признаки износа, Толстой серьезно задался тем вопросом, на который раньше он не хотел обращать внимания. Детальное описание своего процесса перерождения (причины, ход мыслей, последствия) Толстой описывает в «Исповеди».

Надо отдать должное Льву Николаевичу в том, что он не просто создал свою систему философствования, но и сумел привести к ней свой образ жизни. То есть, он сумел соответствовать поступками своей идейной теории (Толстой работал на поле вместе с крестьянами, он раздавал деньги нищим, он отказался от прав на часть своих книг, если бы не угрозы жены, он бы отказался в пользу нуждающихся от всего своего капитала). Ведь, это очень тяжело на самом деле. Например, некоторые философы писали об абсурдности жизни, но никто из них, тем не менее, не реализовал свои идеи в реальности. Одно дело, понять, а другое - принять идеи всем своим сознанием, и жить в соответствии с ними. И Толстой принял свою идею Божьей воли в пятьдесят и прожил с ней еще тридцать два года.

Если говорить о творчестве литератора, то мне больше по душе его посткризисный период, несмотря на то, что в плане формы (стиль, сюжет, свежесть и колоритность образов) он значительно уступает докризисному творчеству. Однако, я склонен понимать цель искусства также, как его трактовал Толстой после пятидесяти, а посему отдаю предпочтение его поздним работам.

В общем, как по мне, Лев Николаевич имел великолепно сбалансированную жизнь, в которой было всё. Помимо этого всего, граф Толстой еще и оставил после себя ценнейшее литературное наследие, которое заставляет переживать, думать и совершенствоваться миллионы людей. И мы - не исключение...

Когда Нехлюдов перестал верить себе...

Тогда он был честный, самоотверженный юноша, готовый отдать себя на всякое доброе дело, — теперь он был развращенный, утонченный эгоист, любящий только свое наслаждение. Тогда мир божий представлялся ему тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать, — теперь все в этой жизни было просто и ясно и определялось теми условиями жизни, в которых он находился. Тогда нужно и важно было общение с природой и с прежде него жившими, мыслящими и чувствовавшими людьми (философия, поэзия), — теперь нужны и важны были человеческие учреждения и общение с товарищами. Тогда женщина представлялась таинственным и прелестным, именно этой таинственностью прелестным существом, — теперь значение женщины, всякой женщины, кроме своих семейных и жен друзей, было очень определенное: женщина была одним из лучших орудий испытанного уже наслаждения. Тогда не нужно было денег и можно было не взять и третьей части того, что давала мать, можно было отказаться от имения отца и отдать его крестьянам, — теперь же недоставало тех тысячи пятисот рублей в месяц, которые давала мать, и с ней бывали уже неприятные разговоры из-за денег. Тогда своим настоящим я он считал свое духовное существо, — теперь он считал собою свое здоровое, бодрое, животное я.

И вся эта страшная перемена совершилась с ним только оттого, что он перестал верить себе, а стал верить другим. Перестал же он верить себе, а стал верить другим потому, что жить, веря себе, было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего было, все уже было решено и решено было всегда против духовного и в пользу животного я. Мало того, веря себе, он всегда подвергался осуждению людей, — веря другим, он получал одобрение людей, окружающих его.

Так, когда Нехлюдов думал, читал, говорил о боге, о правде, о богатстве, о бедности, — все окружающие его считали это неуместным и отчасти смешным, и мать и тетка его с добродушной иронией называли его "наш дорогой философ"; когда же он читал романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные водевили и весело пересказывал их, — все хвалили и поощряли его. Когда он считал нужным умерять свои потребности и носил старую шинель и не пил вина, все считали это странностью и какой-то хвастливой оригинальностью, когда же он тратил большие деньги на охоту или на устройство необыкновенного роскошного кабинета, то все хвалили его вкус и дарили ему дорогие вещи.

Когда он был девственником и хотел остаться таким до женитьбы, то родные его боялись за его здоровье, и даже мать не огорчилась, а скорее обрадовалась, когда узнала, что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища. Про эпизод же с Катюшей, что он мог подумать жениться на ней, княгиня-мать не могла подумать без ужаса.

Точно так же, когда Нехлюдов, достигнув совершеннолетия, отдал то небольшое имение, которое он наследовал от отца, крестьянам, потому что считал несправедливым владенье землею, — этот поступок его привел в ужас его мать и родных и был постоянным предметом укора и насмешки над ним всех его родственников. Ему не переставая рассказывали о том, что крестьяне, получившие землю, не только не разбогатели, но обеднели, заведя у себя три кабака и совершенно перестав работать. Когда же Нехлюдов, поступив в гвардию, с своими высокопоставленными товарищами прожил и проиграл столько, что Елена Ивановна должна была взять деньги из капитала, она почти не огорчилась, считая, что это естественно и даже хорошо, когда эта оспа прививается в молодости и в хорошем обществе.

Сначала Нехлюдов боролся, но бороться было слишком трудно, потому что все то, что он, веря себе, считал хорошим, считалось дурным другими, и, наоборот, все, что, веря себе, он считал дурным, считалось хорошим всеми окружающими его. И кончилось тем, что Нехлюдов сдался, перестал верить себе и поверил другим, И в первое время это отречение от себя было неприятно, но продолжалось это неприятное чувство очень недолго, и очень скоро Нехлюдов, в это же время начав курить и пить вино, перестал испытывать это неприятное чувство и даже почувствовал большое облегчение.

Л.Н. Толстой, отрывок из романа "Воскресение"

ВОСКРЕСЕНИЕ

Ну что ж, друзья, вот мы и добрались до последнего романа Льва Николаевича. «Воскресение» написано великолепно: простота и строгость художественной формы, и в то же время, ненавязчивое, но поучительное и глубоко проникающее в сознание, духовное наставление.

Читая роман, я испытывал душевную  благодать. Однако, не все главы (далеко не все) вызывали подобное чувство. Если  многочисленные мысли автора свести к двум фундаментальным идеям, то можно их сформулировать так:

1) Духовное возрождение человека (потому-то и название «Воскресение). И как потрясающе описывает Толстой процесс этого внутреннего перерождения (это надо читать, поверьте!!!). Более того, в романе воскресает ни один Нехлюдов, а еще и Катюша Маслова. И накал ее процесса внутренней борьбы куда горячее. Одно дело – понять, что ты не прав и отказаться от неправильного образа жизни, как это сделал Нехлюдов, а совсем другое дело, более сложное (во всяком случае, для меня) – сначала простить человека, который обманул тебя и унизил, потом простить себя, за то, что превратила свою жизнь в «ночной кошмар», и, наконец, поверить в то, что ты можешь быть «чистой», несмотря на то, что довелось посидеть в «помойной яме», как это сделала Маслова. И когда с человеком происходит такое внутреннее перерождение (воскресение), тогда в нем просыпается искреннее стремление к самопожертвованию ради блага ближнего. Вот этот процесс, начинающийся от признания своей вины и заканчивающийся возвращением любви в сердце, очень детально описывает Лев Николаевич.

2) Неправильное устройство общества (социально-политическое), которое  посягает на свободу простого человека из народа. Толстой поднимает ряд  социальных вопросов: о государстве, церкви, суде, карательной системе, земельной собственности, роли реакционной военщины. Он встает на защиту угнетенных крестьян и рабочих и доказывает несправедливость такого угнетения. Несправедливость же эта кроется в том, что угнетающие (государственная власть и дворяне, имеющие ту же власть и состояние, которое не зарабатывалось своим трудом) находятся на более низкой ступени духовного развития, нежели простой народ. Корень же всех бед (по мнению автора) кроется в том, что человек когда-то решил, что он имеет право судить и наказывать другого человека.

Вот именно эта вторая идея (попытаться донести ошибочное устройство общества и поменять его) читалась мною в романе «Воскресение» без особого интереса. Тут, опять же, двойственность чувства. С одной стороны, меня очень увлекают этакие рассуждения о социально-экономическом строении общества. Но в романе я их воспринимал, как сухую историю. Особенно, они высыхали на фоне первой (основной) идеи о духовном перерождении человека. Кроме того, период (описываемый Толстым) далек от нашей сегодняшней жизни (120 лет все-таки прошло. Наш народ уже 2 раза успел общественную формацию поменять, при этом кардинально поменять. Из одной крайности – в другую). Но вот, например, современники Льва Николаевича, думаю, воспринимали это совсем по-другому, и для них, как раз, вторая идея о социально неравенстве была главенствующей в романе. Недаром ровно через семь лет после смерти Толстого держава утонула в Великой октябрьской революции.

Сам же вождь революции считал Толстого величайшим писателем, сумевшим так подробно и внятно объяснить простому народу его рабское положение. В. И. Ленин писал,  что Лев Толстой обрушился на все современные ему государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс, на нищете их, на разорении крестьян и мелких хозяев вообще, на насилии и лицемерии, которые сверху донизу пропитывают всю современную жизнь. В этой страстной критике Толстого звучал гневный голос трудового крестьянства.

В данной статье я не собираюсь анализировать влияние Толстого на формирование революционных идей. Скажу, лишь, что когда Толстой писал «Воскресение» - это был уже не тот граф Толстой, которого все знали и любили, как социального романиста. Это был человек, самолично испытавший духовное перерождение. Это уже был человек, который Анну Каренину никогда бы не кинул под поезд (как это он сделал раньше), не говоря уже о призыве к революции. Однако, каждый понимает в меру своих возможностей (как умственных, так и духовных). Поэтому читая одну и ту же книгу, один человек извлекает из нее  необходимость общественной революции, а другой – необходимость личностной революции, безобидной для окружающих.

Давайте вернемся к первой идее, которая увлекала меня и заставляла переживать за героев на протяжении всего романа. Если бы не было этой идеи, к примеру, а Лев Толстой создавал бы данный сюжет только для изложения своего видения социального устройства общества и осуждения такового устройства, то я бы с большим трудом дочитал такую книгу до конца. Порой так и хотелось перелистывать некоторые страницы, чтобы поскорей добраться до внутренних диалогов (с самим собой) Нехлюдова или Масловой, или до их общих бесед .

Хотелось бы поделиться еще одним своим чувством от прочтения данного романа. Вот если бы из него убрали всю социально-политическую полемику  и оставили только историю Нехлюдова и Масловой с их переживаниями и духовной эволюцией, а также закрасили на обложке имя автора написавшего такой роман, и спросили бы меня: «Чье это произведение?». То знаете, кому бы я его присвоил? Ну, конечно же, моему «любимому» Федору Михайловичу.

Как-то я перечитывал записки современников о Достоевском, и кто-то (не помню, кто именно) комментируя роман «Братья Карамазовы» писал, что даже «всеми восхваляемый Толстой» держит эту книгу всегда под рукой, считая ее  лучшим прообразом «истинного искусства». Следует заметить, что Лев Николаевич пользовался гораздо большей популярностью, чем Достоевский. Его романы вызывали ажиотаж по всему миру. Он получал массу писем с отзывами из Америки и Британии, в которых, представляете, иностранцы благодарили его за  правдоподобность характеров и за то, что его герои похожи на них самих. Правда, связанна эта популярность была с творчеством «докризисного периода», а именно с «Карениной» и «Войной и миром», от которых, впоследствии, сам Толстой отрекся, сказав, что данные книги не могут отвечать требованиям искусства, что данные книги писались им с целью потешить свое самолюбие и гордость.

Несомненно, творчество Достоевского сыграло важную роль в духовном перерождении Толстого. Образы Нехлюдова и Масловой – это «по-своему» осмысленные и доработанные образы Раскольникова и Сонечки. А один из выводов, к которым приходит Нехлюдов на последних страницах романа, звучит так:

«Случилось то, что мысль, представлявшаяся ему сначала как странность, как парадокс, даже шутка, всё чаще и чаще находя себе подтверждение в жизни, вдруг предстала ему как самая простая, несомненная истина. Так выяснилась ему теперь мысль о том, что единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди, состояло только в том, чтобы люди признавали себя виноватыми перед богом и потому неспособными ни наказывать, ни исправлять других людей».

Этой виной Леша Карамазов мучил себя всю свою жизнь. 

Не хотелось бы сейчас углубляться в тему «вины перед  Богом», так как это может получиться огромнейшая дискуссия, на которую у меня не хватит ни слов, ни терпения. Но, друзья, не делайте выводов о Боге Толстого, хорошо не зная его посткризисного творчества. У Толстого свое понимание Бога и веры! К примеру, согласно пониманию Льва Николаевича, Иисус – был не Богом, рожденным в человеческом теле, а человеком, познавшим Бога! И это только одна из оригинальных идей, которых у Толстого множество.

Вы можете мне сказать, что это не оригинально. Но не забывайте про разницу в историческом периоде (прошло полтора столетия). Скажу вам, по секрету, что множество сегодняшних модных русских идей (к примеру, о прогностическом символизме творчества Пушкина; о том, каким было православие до христианства; о силе любви; о том, что уважение к человеческой личности должно быть выше любых культурных, религиозных, национальных  и моральных норм; и множество других) позаимствованы у этих двух великих литераторов. 

В общем, прочитал я роман "Воскресение" с огромным удовольствием и поставил его к себе на полочку, испытывая искреннее уважение к автору. Это - одна из тех книг, которую непременно захочется со временем перечитать.

Последний роман

С начала 1880-х в отношениях между Толстым и его женой и сыновьями нарастает взаимное отчуждение. Толстой испытывал мучения и стыд из-за богатства, которым обладал. Разлад между учением, призывающим к отказу от богатства, и собственным поведением был для него нестерпимо тяжек. В 1880-х между Толстым и Софьей Андреевной возникает конфликт из-за имущества и доходов от изданий сочинений писателя. 21 мая 1883 он предоставил жене полную доверенность на ведение всех имущественных дел, спустя два года разделил имущество между женой, сыновьями и дочерьми. Он хотел раздать нуждающимся все свое имущество, но его остановила угроза жены объявить его сумасшедшим и учредить над ним опеку. Софья Андреевна отстаивала интересы и благополучие семьи и детей. Единственное, что ухитрился сделать Толстой, - это предоставить всем издателям право на свободное издание всех своих сочинений, вышедших после 1881 (этот год Толстой считал годом собственного нравственного перелома).

В творчестве позднего Толстого ярко проявились стремление к простоте стиля и прямая назидательность. Он создал многочисленные произведения, написанные в подражание народным легендам и сказкам, в которых выразил свое понимание учения Христа, представления о достойной и праведной жизни и об идеальном обществе. (В предыдущих двух статьях приведены рассказы из позднего творчества Льва Николаевича. Именно в таком стиле Толстым писались практически все художественные произведения после 1881 года. Коме художественных, были также написаны религиозно-философские работы, в которых он представил свою трактовку Евангелия).

Однако, по многочисленным просьбам друзей и жены, Толстой садится вновь за написание романа, который мог бы похвастаться изысканным литературным слогом, витиеватым сюжетом и, конечно же, объемом (которым отличались все предыдущие романы литератора). 

С 1889 по 1899 Толстой работал над своим последним романом "Воскресение". Каким же получился этот роман? Почему, например, Ленин отзывался о данном романе, как о работе, которая повлияла на зарождение революционных идей среди простого народа? Или почему мне данный роман напомнил творчество другого величайшего литератора?

Об этом мы поговорим в следующей статье.  

ЧЕМ ЛЮДИ ЖИВЫ

I.

Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартире. Ни дома своего, ни земли у него не было, и кормился он с семьею сапожной работой. Хлеб был дорогой, а работа дешевая, и что заработает, то и проест. Была у сапожника одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья; и второй год собирался сапожник купить овчин на новую шубу.

К осени собрались у сапожника деньжонки: три рубля бумажка лежала у бабы в сундуке, а еще пять рублей двадцать копеек было за мужиками в селе.

И собрался с утра сапожник в село за шубой. Надел нанковую бабью куртушку на вате на рубаху, сверху кафтан суконный, взял бумажку трехрублевую в карман, выломал палку и пошел после завтрака. Думал: "Получу пять рублей с мужиков, приложу своих три, - куплю овчин на шубу".

Пришел сапожник в село, зашел к одному мужику - дома нет, обещала баба на неделе прислать мужа с деньгами, а денег не дала; зашел к другому, - забожился мужик, что нет денег, только двадцать копеек отдал за починку сапог. Думал сапожник в долг взять овчины, - в долг не поверил овчинник.

- Денежки, - говорит, - принеси, тогда выбирай любые, а то знаем мы, как долги выбирать.

Так и не сделал сапожник никакого дела, только получил двадцать копеек за починку да взял у мужика старые валенки кожей обшить.

Потужил сапожник, выпил на все двадцать копеек водки и пошел домой без шубы. С утра сапожнику морозно показалось, а выпивши - тепло было и без шубы. Идет сапожник дорогой, одной рукой палочкой по мерзлым калмыжкам постукивает, а другой рукой сапогами валеными помахивает, сам с собой разговаривает.

- Я, - говорит, - и без шубы тёпел. Выпил шкалик; оно во всех жилках играет. И тулупа не надо. Иду, забывши горе. Вот какой я человек! Мне что? Я без шубы проживу. Мне ее век не надо. Одно - баба заскучает. Да и обидно - ты на него работай, а он тебя водит. Постой же ты теперь: не принесешь денежки, я с тебя шапку сниму, ей-богу, сниму. А то что же это? По двугривенному отдает! Ну что на двугривенный сделаешь? Выпить - одно. Говорит: нужда. Тебе нужда, а мне не нужда? У тебя и дом, и скотина, и все, а я весь тут; у тебя свой хлеб, а я на покупном, - откуда хочешь, а три рубля в неделю на один хлеб подай. Приду домой - а хлеб дошел; опять полтора рубля выложь. Так ты мне мое отдай.

Подходит так сапожник к часовне у повертка, глядит - за самой за часовней что-то белеется. Стало уж смеркаться. Приглядывается сапожник, а не может рассмотреть, что такое. "Камня, думает, здесь такого не было. Скотина? На скотину не похоже. С головы похоже на человека, да бело что-то. Да и человеку зачем тут быть?"

Подошел ближе - совсем видно стало. Что за чудо: точно, человек, живой ли, мер мертвый, голышом сидит, прислонен к часовне и не шевелится. Страшно стало сапожнику; думает себе: "Убили какие-нибудь человека, раздели, да и бросили тут. Подойди только, и не разделаешься потом".

И пошел сапожник мимо. Зашел за часовню - не видать стало человека. Прошел часовню, оглянулся, видит - человек отслонился от часовни, шевелится, как будто приглядывается. Еще больше заробел сапожник, думает себе: "Подойти или мимо пройти? Подойти - как бы худо не было: кто его знает, какой он? Не за добрые дела попал сюда. Подойдешь, а он вскочит да задушит, и не уйдешь от него. А не задушит, так поди вожжайся с ним. Что с ним, с голым, делать? Не с себя же снять, последнее отдать. Пронеси только бог!"

И прибавил сапожник шагу. Стал уж проходить часовню, да зазрила его совесть.

И остановился сапожник на дороге.

- Ты что же это, - говорит на себя, - Семен, делаешь? Человек в беде помирает, а ты заробел, мимо идешь. Али дюже разбогател? боишься, ограбят богатство твое? Ай, Сема, неладно!

Повернулся Семен и пошел к человеку.

II.

Подходит Семен к человеку, разглядывает его и видит: человек молодой, в силе, не видать на теле побоев, только видно - измерз человек и напуган; сидит, прислонясь, и не глядит на Семена, будто ослаб, глаз поднять не может. Подошел Семен вплоть, и вдруг как будто очнулся человек, повернул голову, открыл глаза и взглянул на Семена. И с этого взгляда полюбился человек Семену. Бросил он наземь валенки, распоясался, положил подпояску на валенки, скинул кафтан.

- Будет, - говорит, - толковать-то! Одевай, что ли! Ну-ка!

Взял Семен человека под локоть, стал поднимать. Поднялся человек. И видит Семен - тело тонкое, чистое, руки, ноги не ломаные и лицо умильное. Накинул ему Семен кафтан на плечи, - не попадет в рукава. Заправил ему Семен руки, натянул, запахнул кафтан и подтянул подпояскою.

Снял было Семен картуз рваный, хотел на голого надеть, да холодно голове стало, думает: "У меня лысина во всю голову, а у него виски курчавые, длинные". Надел опять. "Лучше сапоги ему обую".

Посадил его и сапоги валеные обул ему.

Одел его сапожник и говорит:

- Так-то, брат. Ну-ка, разминайся да согревайся. А эти дела все без нас разберут. Идти можешь?

Стоит человек, умильно глядит на Семена, а выговорить ничего не может.

- Что же не говоришь? Не зимовать же тут. Надо к жилью. Ну-ка, на вот дубинку мою, обопрись, коли ослаб. Раскачивайся-ка!

И пошел человек. И пошел легко, не отстает.

Идут они дорогой, и говорит Семен:

- Чей, значит, будешь?

- Я не здешний.

- Здешних-то я знаю. Попал-то, значит, как сюда, под часовню?

- Нельзя мне сказать.

- Должно, люди обидели?

- Никто меня не обидел. Меня бог наказал.

- Известно, все бог, да все же куда-нибудь прибиваться надо. Куда надо-то тебе?

- Мне все одно.

Подивился Семен. Не похож на озорника и на речах мягок, а не сказывает про себя. И думает Семен: "Мало ли какие дела бывают", - и говорит человеку:

- Что ж, так пойдем ко мне в дом, хоть отойдешь мало-мальски.

Идет Семен, не отстает от него странник, рядом идет. Поднялся ветер, прохватывает Семена под рубаху, и стал с него сходить хмель, и прозябать стал. Идет он, носом посапывает, запахивает на себе куртушку бабью и думает: "Вот-те и шуба, пошел за шубой, а без кафтана приду да еще голого с собой приведу. Не похвалит Матрена!" И как подумает об Матрене, скучно станет Семену. А как поглядит на странника, вспомнит, как он взглянул на него за часовней, так взыграет в нем сердце.

III.

Убралась Семена жена рано. Дров нарубила, воды принесла, ребят накормила, сама закусила и задумалась; задумалась, когда хлебы ставить: нынче или завтра? Краюшка большая осталась.

"Если, думает, Семен там пообедает да много за ужином не съест, на завтра хватит хлеба".

Повертела, повертела Матрена краюху, думает: "Не стану нынче хлебов ставить. Муки и то всего на одни хлебы осталось. Еще до пятницы протянем".

Убрала Матрена хлеб и села у стола заплату на мужнину рубаху нашить. Шьет и думает Матрена про мужа, как он будет овчины на шубу покупать.

"Не обманул бы его овчинник. А то прост уж очень мой-то. Сам никого не обманет, а его малое дитя проведет. Восемь рублей деньги не малые. Можно хорошую шубу собрать. Хоть не дубленая, а все шуба. Прошлую зиму как бились без шубы! Ни на речку выйти, ни куда. А то вот пошел со двора, все на себя надел, мне и одеть нечего. Не рано пошел. Пора бы ему. Уж не загулял ли соколик-то мой?"

Только подумала Матрена, заскрипели ступеньки на крыльце, кто-то вошел. Воткнула Матрена иголку, вышла в сени. Видит - вошли двое: Семен и с ним мужик какой-то без шапки и в валенках.

Сразу почуяла Матрена дух винный от мужа. "Ну, думает, так и есть загулял". Да как увидела, что он без кафтана, в куртушке в одной и не несет ничего, а молчит, ужимается, оборвалось у Матрены сердце. "Пропил, думает, деньги, загулял с каким-нибудь непутевым, да и его еще с собой привел".

Пропустила их Матрена в избу, сама вошла, видит - человек чужой, молодой, худощавый, кафтан на нем ихний. Рубахи не видать под кафтаном, шапки нет. Как вошел, так стал, не шевелится и глаз не поднимает. И думает Матрена: недобрый человек - боится.

Насупилась Матрена, отошла к печи, глядит, что от них будет.

Снял Семен шапку, сел на лавку, как добрый.

- Что ж, - говорит, - Матрена, собери ужинать, что ли!

Пробурчала что-то себе под нос Матрена. Как стала у печи, не шевельнется: то на одного, то на другого посмотрит и только головой покачивает. Видит Семен, что баба не в себе, да делать нечего: как будто не примечает, берет за руку странника.

- Садись, - говорит, - брат, ужинать станем.

Сел странник на лавку.

- Что же, али не варила?

Взяло зло Матрену.

- Варила, да не про тебя. Ты и ум, я вижу, пропил. Пошел за шубой, а без кафтана пришел, да еще какого-то бродягу голого с собой привел. Нет у меня про вас, пьяниц, ужина.

- Будет, Матрена, что без толку-то языком стрекотать! Ты спроси прежде, какой человек...

- Ты сказывай, куда деньги девал?

Полез Семен в кафтан, вынул бумажку, развернул.

- Деньги - вот они, а Трифонов не отдал, завтра посудился.

Еще пуще взяло зло Матрену: шубы не купил, а последний кафтан на какого-то голого надел да к себе привел.

Схватила со стола бумажку, понесла прятать, сама говорит:

- Нет у меня ужина. Всех пьяниц голых не накормишь.

- Эх, Матрена, подержи язык-то. Прежде послушай, что говорят...

- Наслушаешься ума от пьяного дурака. Недаром не хотела за тебя, пьяницу, замуж идти. Матушка мне холсты отдала - ты пропил; пошел шубу купить - пропил.

Хочет Семен растолковать жене, что пропил он только двадцать копеек, хочет сказать, где он человека нашел, - не дает ему Матрена слова вставить: откуда что берется, по два слова вдруг говорит. Что десять лет тому назад было, и то все помянула.

Говорила, говорила Матрена, подскочила к Семену, схватила его за рукав.

- Давай поддевку-то мою. А то одна осталась, и ту с меня снял да на себя напер. Давай сюда, конопатый пес, пострел тебя расшиби!

Стал снимать с себя Семен куцавейку, рукав вывернул, дернула баба затрещала в швах куцавейка. Схватила Матрена поддевку, на голову накинула и взялась за дверь. Хотела уйти, да остановилась: и сердце в ней расходилось - хочется ей зло сорвать и узнать хочется, какой-такой человек.

IV.

Остановилась Матрена и говорит:

- Кабы добрый человек, так голый бы не был, а то на нем и рубахи-то нет. Кабы за добрыми делами пошел, ты бы сказал, откуда привел щеголя такого.

- Да я сказываю тебе: иду, у часовни сидит этот раздемши, застыл совсем. Не лето ведь, нагишом-то. Нанес меня на него бог, а то бы пропасть. Ну, как быть? Мало ли какие дела бывают! Взял, одел и привел сюда. Утиши ты свое сердце. Грех, Матрена. Помирать будем.

Хотела Матрена изругаться, да поглядела на странника и замолчала. Сидит странник - не шевельнется, как сел на краю лавки. Руки сложены на коленях, голова на грудь опущена, глаз не раскрывает и все морщится, как будто душит его что. Замолчала Матрена. Семен и говорит:

- Матрена, али в тебе бога нет?!

Услыхала это слово Матрена, взглянула еще на странника, и вдруг сошло в ней сердце. Отошла она от двери, подошла к печному углу, достала ужинать. Поставила чашку на стол, налила квасу, выложила краюшку последнюю. Подала нож и ложки.

- Хлебайте, что ль, - говорит.

Подвинул Семен странника.

- Пролезай, - говорит, - молодец.

Нарезал Семен хлеба, накрошил, и стали ужинать. А Матрена села об угол стола, подперлась рукой и глядит на странника.

И жалко стало Матрене странника, и полюбила она его. И вдруг повеселел странник, перестал морщиться, поднял глаза на Матрену и улыбнулся.

Поужинали; убрала баба и стала спрашивать странника:

- Да ты чей будешь?

- Не здешний я.

- Да как же ты на дорогу-то попал?

- Нельзя мне сказать.

- Кто ж тебя обобрал?

- Меня бог наказал.

- Так голый и лежал?

- Так и лежал нагой, замерзал. Увидал меня Семен, пожалел, снял с себя кафтан, на меня надел и велел сюда прийти. А здесь ты меня накормила, напоила, пожалела. Спасет вас господь!

Встала Матрена, взяла с окна рубаху старую Семенову, ту самую, что платила, подала страннику; нашла еще портки, подала.

- На вот, я вижу, у тебя и рубахи-то нет. Оденься да ложись где полюбится - на хоры али на печь.

Снял странник кафтан, одел рубаху и портки и лег на хоры. Потушила Матрена свет, взяла кафтан и полезла к мужу.

Прикрылась Матрена концом кафтана, лежит и не спит, все странник ей с мыслей не идет.

Как вспомнит, что он последнюю краюшку доел и на завтра нет хлеба, как вспомнит, что рубаху и портки отдала, так скучно ей станет; а вспомнит, как он улыбнулся, и взыграет в ней сердце.

Долго не спала Матрена и слышит - Семен тоже не спит, кафтан на себя тащит.

- Семен!

- А!

- Хлеб-то последний поели, а я не ставила. На завтра, не знаю, как быть. Нечто у кумы Маланьи попрошу.

- Живы будем, сыты будем.

Полежала баба, помолчала.

- А человек, видно, хороший, только что ж он не сказывает про себя.

- Должно, нельзя.

- Сём!

- А!

- Мы-то даем, да что ж нам никто не дает?

Не знал Семен, что сказать. Говорит: "Будет толковать-то". Повернулся и заснул.

V.

Наутро проснулся Семен. Дети спят, жена пошла к соседям хлеба занимать. Один вчерашний странник в старых портках и рубахе на лавке сидит, вверх смотрит. И лицо у него против вчерашнего светлее.

И говорит Семен:

- Чего ж, милая голова: брюхо хлеба просит, а голое тело одежи. Кормиться надо. Что работать умеешь?

- Я ничего не умею.

Подивился Семен и говорит:

- Была бы охота. Всему люди учатся.

- Люди работают, и я работать буду.

- Тебя как звать?

- Михаил.

- Ну, Михайла, сказывать про себя не хочешь - твое дело, а кормиться надо. Работать будешь, что прикажу, - кормить буду.

- Спаси тебя господь, а я учиться буду. Покажи, что делать.

Взял Семен пряжу, надел на пальцы и стал делать конец.

- Дело не хитрое, гляди...

Посмотрел Михайла, надел также на пальцы, тотчас перенял, сделал конец.

Показал ему Семен, как наваривать. Также сразу понял Михайла. Показал хозяин и как всучить щетинку и как тачать, и тоже сразу понял Михайла.

Какую ни покажет ему работу Семен, все сразу поймет, и с третьего дня стал работать, как будто век шил. Работает без разгиба, ест мало; перемежится работа - молчит и все вверх глядит. На улицу не ходит, не говорит лишнего, не шутит, не смеется.

Только и видели раз, как он улыбнулся в первый вечер, когда ему баба ужинать собрала.

VI.

День ко дню, неделя к неделе, вскружился и год. Живет Михайла по-прежнему у Семена, работает. И прошла про Семенова работника слава, что никто так чисто и крепко сапог не сошьет, как Семенов работник Михайла, и стали из округи к Семену за сапогами ездить, и стал у Семена достаток прибавляться.

Сидят раз по зиме Семен с Михайлой, работают, подъезжает к избе тройкой с колокольцами возок. Поглядели в окно: остановился возок против избы, соскочил молодец с облучка, отворил дверцу. Вылезает из возка в шубе барин. Вышел из возка, пошел к Семенову дому, вошел на крыльцо. Выскочила Матрена, распахнула дверь настежь. Нагнулся барин, вошел в избу, выпрямился, чуть головой до потолка не достал, весь угол захватил.

Встал Семен, поклонился и дивуется на барина. И не видывал он людей таких. Сам Семен поджарый и Михайла худощавый, а Матрена и вовсе как щепка сухая, а этот - как с другого света человек: морда красная, налитая, шея как у быка, весь как из чугуна вылит.

Отдулся барин, снял шубу, сел на лавку и говорит:

- Кто хозяин сапожник?

Вышел Семен, говорит:

- Я, ваше степенство.

Крикнул барин на своего малого:

- Эй, Федька, подай сюда товар.

Вбежал малый, внес узелок. Взял барин узел, положил на стол.

- Развяжи, - говорит.

Развязал малый. Ткнул барин пальцем товар сапожный и говорит Семену:

- Ну, слушай же ты, сапожник. Видишь товар?

- Вижу, - говорит, - ваше благородие.

- Да ты понимаешь ли, какой это товар?.

Пощупал Семен товар, говорит:

- Товар хороший.

- То-то хороший! Ты, дурак, еще не видал товару такого. Товар немецкий, двадцать рублей плачен.

Заробел Семен, говорит:

- Где же нам видать.

- Ну, то-то. Можешь ты из этого товара на мою ногу сапоги сшить?

- Можно, ваше степенство.

Закричал на него барин:

- То-то "можно". Ты понимай, ты на кого шьешь, из какого товару. Такие сапоги мне сшей, чтобы год носились, не кривились, не поролись. Можешь берись, режь товар, а не можешь - и не берись и не режь товару. Я тебе наперед говорю: распорются, скривятся сапоги раньше году, я тебя в острог засажу; не скривятся, не распорются до году, я за работу десять рублей отдам.

Заробел Семен и не знает, что сказать. Оглянулся на Михайлу. Толканул его локтем и шепчет:

- Брать, что ли?

Кивнул головой Михаила: "Бери, мол, работу".

Послушался Семен Михаилу, взялся такие сапоги сшить, чтобы год не кривились, не поролись.

Крикнул барин малого, велел снять сапог с левой ноги, вытянул ногу.

- Снимай мерку!

Сшил Семен бумажку в десять вершков, загладил, стал на коленки, руку об фартук обтер хорошенько, чтобы барский чулок не попачкать, и стал мерить. Обмерил Семен подошву, обмерил в подъеме; стал икру мерить, не сошлась бумажка. Ножища в икре как бревно толстая.

- Смотри, в голенище не обузь.

Стал Семен еще бумажку нашивать. Сидит барин, пошевеливает перстами в чулке, народ в избе оглядывает. Увидал Михайлу.

- Это кто ж, - говорит, - у тебя?

- А это самый мой мастер, он и шить будет.

- Смотри же, - говорит барин на Михайлу, - помни, так сшей, чтобы год проносились.

Оглянулся и Семен на Михайлу; видит - Михайла на барина и не глядит, а уставился в угол за барином, точно вглядывается в кого. Глядел, глядел Михайла и вдруг улыбнулся и просветлел весь.

- Ты что, дурак, зубы скалишь? Ты лучше смотри, чтобы к сроку готовы были.

И говорит Михайла:

- Как раз поспеют, когда надо.

- То-то.

Надел барин сапог, шубу, запахнулся и пошел к двери. Да забыл нагнуться, стукнулся в притолоку головой. Разругался барин, потер себе голову, сел в возок и уехал.

Отъехал барин, Семен и говорит:

- Ну уж кремняст. Этого долбней не убьешь. Косяк головой высадил, а ему горя мало.

А Матрена говорит:

- С житья такого как им гладким не быть. Этакого заклепа и смерть не возьмет.

VII.

И говорит Семен Михайле:

- Взять-то взяли работу, да как бы нам беды не нажить. Товар дорогой, а барин сердитый. Как бы не ошибиться. Ну-ка ты, у тебя и глаза повострее, да и в руках-то больше моего сноровки стало, на-ка мерку. Крои товар, а я головки дошивать буду.

Не ослушался Михайла, взял товар барский, разостлал на столе, сложил вдвое, взял нож и начал кроить.

Подошла Матрена, глядит, как Михайла кроит, и дивится, что такое Михайла делает. Привыкла уж и Матрена к сапожному делу, глядит и видит, что Михайла не по-сапожному товар кроит, а на круглые вырезает.

Хотела сказать Матрена, да думает себе: "Должно, не поняла я, как сапоги барину шить; должно, Михайла лучше знает, не стану мешаться".

Скроил Михаила пару, взял конец и стал сшивать не по-сапожному, в два конца, а одним концом, как босовики шьют.

Подивилась и на это Матрена, да тоже мешаться не стала. А Михайла все шьет. Стали полудновать, поднялся Семен, смотрит - у Михайлы из барского товару босовики сшиты.

Ахнул Семен. "Как это, думает, Михайла год целый жил, не ошибался ни в чем, а теперь беду такую наделал? Барин сапоги вытяжные на ранту заказывал, а он босовики сшил без подошвы, товар испортил. Как я теперь разделаюсь с барином? Товару такого не найдешь".

И говорит он Михайле:

- Ты что же это, - говорит, - милая голова, наделал? Зарезал ты меня! Ведь барин сапоги заказывал, а ты что сшил?

Только начал он выговаривать Михайле - грох в кольцо у двери, стучится кто-то. Глянули в окно: верхом кто-то приехал, лошадь привязывает. Отперли: входит тот самый малый от барина.

- Здорово!

- Здорово. Чего надо?

- Да вот барыня прислала об сапогах.

- Что об сапогах?

- Да что об сапогах! сапог не нужно барину. Приказал долго жить барин,

- Что ты!

- От вас до дома не доехал, в возке и помер. Подъехала повозка к дому, вышли высаживать, а он как куль завалился, уж и закоченел, мертвый лежит, насилу из возка выпростали. Барыня и прислала, говорит: "Скажи ты сапожнику, что был, мол, у вас барин, сапоги заказывал и товар оставил, так скажи: сапог не нужно, а чтобы босовики на мертвого поскорее из товару сшил. Да дождись, пока сошьют, и с собой босовики привези". Вот и приехал.

Взял Михайла со стола обрезки товара, свернул трубкой, взял и босовики готовые, щелкнул друг об друга, обтер фартуком и подал малому. Взял малый босовики.

- Прощайте, хозяева! Час добрый!

VIII.

Прошел и еще год, и два, и живет Михайла уже шестой год у Семена. Живет по-прежнему. Никуда не ходит, лишнего не говорит и во все время только два раза улыбнулся: один раз, когда баба ему ужинать собрала, другой раз на барина. Не нарадуется Семен на своего работника. И не спрашивает его больше, откуда он; только одного боится, чтоб не ушел от него Михайла.

Сидят раз дома. Хозяйка в печь чугуны ставит, а ребята по лавкам бегают, в окна глядят. Семен тачает у одного окна, а Михайла у другого каблук набивает.

Подбежал мальчик по лавке к Михайле, оперся ему на плечо и глядит в окно.

- Дядя Михайла, глянь-ка, купчиха с девочками, никак, к нам идет. А девочка одна хромая.

Только сказал это мальчик, Михайла бросил работу, повернулся к окну, глядит на улицу.

И удивился Семен. То никогда не глядит на улицу Михайла, а теперь припал к окну, глядит на что-то. Поглядел и Семен в окно; видит - вправду идет женщина к его двору, одета чисто, ведет за ручки двух девочек в шубках, в платочках в ковровых. Девочки одна в одну, разузнать нельзя. Только у одной левая ножка попорчена - идет, припадает.

Взошла женщина на крыльцо, в сени, ощупала дверь, потянула за скобу отворила. Пропустила вперед себя двух девочек и вошла в избу.

- Здорово, хозяева!

- Просим милости. Что надо?

Села женщина к столу. Прижались ей девочки в колени, людей чудятся.

- Да вот девочкам на весну кожаные башмачки сшить.

- Что же, можно. Не шивали мы маленьких таких, да все можно. Можно рантовые, можно выворотные на холсте. Вот Михайла у меня мастер.

Оглянулся Семен на Михайлу и видит: Михайла работу бросил, сидит, глаз не сводит с девочек.

И подивился Семен на Михайлу. Правда, хороши, думает, девочки: черноглазенькие, пухленькие, румяненькие, и шубки и платочки на них хорошие, а все не поймет Семен, что он так приглядывается на них, точно знакомые они ему.

Подивился Семен и стал с женщиной толковать - рядиться. Порядился, сложил мерку. Подняла себе женщина на колени хроменькую и говорит:

- Вот с этой две мерки сними; на кривенькую ножку один башмачок сшей, а на пряменькую три. У них ножки одинакие, одна в одну. Двойни они.

Снял Семен мерку и говорит на хроменькую:

- С чего же это с ней сталось? Девочка такая хорошая. Сроду, что ли?

- Нет, мать задавила.

Вступилась Матрена, хочется ей узнать, чья такая женщина и чьи дети, и говорит:

- А ты разве им не мать будешь?

- Я не мать им и не родня, хозяюшка, чужие вовсе - приемыши.

- Не свои дети, а как жалеешь их!

- Как мне их не жалеть, я их обеих своею грудью выкормила. Свое было детище, да бог прибрал, его так не жалела, как их жалею.

- Да чьи же они?

IX.

Разговорилась женщина и стала рассказывать. - Годов шесть, - говорит, тому дело было, в одну неделю обмерли сиротки эти: отца во вторник похоронили, а мать в пятницу померла. Остались обморушки эти от отца трех деньков, а мать и дня не прожила. Я в эту пору с мужем в крестьянстве жила. Соседи были, двор об двор жили. Отец их мужик одинокий был, в роще работал. Да уронили дерево как-то на него, его поперек прихватило, все нутро выдавило. Только довезли, он и отдал богу душу, а баба его в ту же неделю и роди двойню, вот этих девочек. Бедность, одиночество, одна баба была, - ни старухи, ни девчонки. Одна родила, одна и померла.

Пошла я наутро проведать соседку, прихожу в избу, а она, сердечная, уж и застыла. Да как помирала, завалилась на девочку. Вот эту задавила - ножку вывернула. Собрался народ - обмыли, спрятали, гроб сделали, похоронили. Всё добрые люди. Остались девчонки одни. Куда их деть? А я из баб одна с ребенком была. Первенького мальчика восьмую неделю кормила. Взяла я их до времени к себе. Собрались мужики, думали, думали, куда их деть, и говорят мне: "Ты, Марья, подержи покамест девчонок у себя, а мы, дай срок, их обдумаем". А я разок покормила грудью пряменькую, а эту раздавленную и кормить не стала: не чаяла ей живой быть. Да думаю себе, за что ангельская душка млеет? Жалко стало и ту. Стала кормить, да так-то одного своего да этих двух - троих грудью и выкормила! Молода была, сила была, да и пища хорошая. И молока столько бог дал в грудях было, что зальются, бывало. Двоих кормлю, бывало, а третья ждет. Отвалится одна, третью возьму. Да так-то бог привел, что этих выкормила, а своего по второму годочку схоронила. И больше бог и детей не дал. А достаток прибавляться стал. Вот теперь живем здесь на мельнице у купца. Жалованье большое, жизнь хорошая. А детей нет. И как бы мне жить одной, кабы не девчонки эти! Как же мне их не любить! Только у меня и воску в свечке, что они!

Прижала к себе женщина одною рукой девочку хроменькую, а другою рукой стала со щек слезы стирать.

И вздохнула Матрена и говорит:

- Видно, пословица не мимо молвится: без отца, матери проживут, а без бога не проживут.

Поговорили они так промеж себя, поднялась женщина идти; проводили ее хозяева, оглянулись на Михайлу. А он сидит, сложивши руки на коленках, глядит вверх, улыбается.

Х.

Подошел к нему Семен: что, говорит, ты, Михайла! Встал Михайла с лавки, положил работу, снял фартук, поклонился хозяину с хозяйкой и говорит:

- Простите, хозяева. Меня бог простил. Простите и вы.

И видят хозяева, что от Михайлы свет идет. И встал Семен, поклонился Михайле и сказал ему:

- Вижу я, Михайла, что ты не простой человек, и не могу я тебя держать, и не могу я тебя спрашивать. Скажи мне только одно: отчего, когда я нашел тебя и привел в дом, ты был пасмурен, и когда баба подала тебе ужинать, ты улыбнулся на нее и с тех пор стал светлее? Потом, когда барин заказывал сапоги, ты улыбнулся в другой раз и с тех пор стал еще светлее? И теперь, когда женщина приводила девочек, ты улыбнулся в третий раз и весь просветлел. Скажи мне, Михайла, отчего такой свет от тебя и отчего ты улыбнулся три раза?

И сказал Михайла:

- Оттого свет от меня, что я был наказан, а теперь бог простил меня. А улыбнулся я три раза оттого, что мне надо было узнать три слова божии. И я узнал слова божьи; одно слово я узнал, когда твоя жена пожалела меня, и оттого я в первый раз улыбнулся. Другое слово я узнал, когда богач заказывал сапоги, и я в другой раз улыбнулся; и теперь, когда я увидал девочек, я узнал последнее, третье слово, и я улыбнулся в третий раз.

И сказал Семен:

- Скажи мне, Михайла, за что бог наказал тебя и какие те слова бога, чтобы мне знать.

И сказал Михайла:

- Наказал меня бог за то, что я ослушался его. Я был ангел на небе и ослушался бога. Был я ангел на небе, и послал меня господь вынуть из женщины душу. Слетел я на землю, вижу: лежит одна жена - больна, родила двойню, двух девочек. Копошатся девочки подле матери, и не может их мать к грудям взять. Увидала меня жена, поняла, что бог меня по душу послал, заплакала и говорит: "Ангел божий! мужа моего только схоронили, деревом в лесу убило. Нет у меня ни сестры, ни тетки, ни бабки, некому моих сирот взрастить. Не бери ты мою душеньку, дай мне самой детей вспоить, вскормить, на ноги поставить! Нельзя детям без отца, без матери прожить!" И послушал я матери, приложил одну девочку к груди, подал другую матери в руки и поднялся к господу на небо. Прилетел к господу и говорю: "Не мог я из родильницы души вынуть. Отца деревом убило, мать родила двойню и молит не брать из нее души, говорит: "Дай мне детей вспоить, вскормить, на ноги поставить. Нельзя детям без отца, без матери прожить". Не вынул я из родильницы душу". И сказал господь: "Поди вынь из родильницы душу и узнаешь три слова: узнаешь, что есть в людях, и чего не дано людям, и чем люди живы. Когда узнаешь, вернешься на небо". Полетел я назад на землю и вынул из родильницы душу.

Отпали младенцы от грудей. Завалилось на кровати мертвое тело, придавило одну девочку, вывернуло ей ножку. Поднялся я над селом, хотел отнести душу богу, подхватил меня ветер, повисли у меня крылья, отвалились, и пошла душа одна к богу, а я упал у дороги на землю.

XI.

И поняли Семен с Матреной, кого они одели и накормили и кто жил с ними, и заплакали они от страха и радости.

И сказал ангел:

- Остался я один в поле и нагой. Не знал я прежде нужды людской, не знал ни холода, ни голода, и стал человеком. Проголодался, измерз и не знал, что делать. Увидал я - в поле часовня для бога сделана, подошел к божьей часовне, хотел в ней укрыться. Часовня заперта была замком, и войти нельзя было. И сел я за часовней, чтобы укрыться от ветра. Пришел вечер, проголодался я и застыл и изболел весь. Вдруг слышу: идет человек по дороге, несет сапоги, сам с собой говорит. И увидал я впервой смертное лицо человеческое после того, как стал человеком, и страшно мне стало это лицо, отвернулся я от него. И слышу я, что говорит сам с собой этот человек о том, как ему свое тело от стужи в зиму прикрыть, как жену и детей прокормить. И подумал: "Я пропадаю от холода и голода, а вот идет человек, только о том и думает, как себя с женой шубой прикрыть и хлебом прокормить. Нельзя ему помочь мне". Увидал меня человек, нахмурился, стал еще страшнее и прошел мимо. И отчаялся я. Вдруг слышу, идет назад человек. Взглянул я и не узнал прежнего человека: то в лице его была смерть, а теперь вдруг стал живой, и в лице его я узнал бога. Подошел он ко мне, одел меня, взял с собой и повел к себе в дом. Пришел я в его дом, вышла нам навстречу женщина и стала говорить. Женщина была еще страшнее человека мертвый дух шел у нее изо рта, и я не мог продохнуть от смрада смерти. Она хотела выгнать меня на холод, и я знал, что умрет она, если выгонит меня. И вдруг муж ее напомнил ей о боге, и женщина вдруг переменилась. И когда она подала нам ужинать, а сама глядела на меня, я взглянул на нее - в ней уже не было смерти, она была живая, и я и в ней узнал бога.

И вспомнил я первое слово бога: "Узнаешь, что есть в людях". И я узнал, что есть в людях любовь. И обрадовался я тому, что бог уже начал открывать мне то, что обещал, и улыбнулся в первый раз. Но всего не мог я узнать еще. Не мог я понять, чего не дано людям и чем люди живы.

Стал я жить у вас и прожил год. И приехал человек заказывать сапоги такие, чтобы год носились, не поролись, не кривились. Я взглянул на него и вдруг за плечами его увидал товарища своего, смертного ангела. Никто, кроме меня, не видал этого ангела, но я знал его и знал, что не зайдет еще солнце, как возьмется душа богача. И подумал я: "Припасает себе человек на год, а не знает, что не будет жив до вечера". И вспомнил я другое слово бога: "Узнаешь, чего не дано людям".

Что есть в людях, я уже знал. Теперь я узнал, чего не дано людям. Не дано людям знать, чего им для своего тела нужно. И улыбнулся я в другой раз. Обрадовался я тому, что увидал товарища ангела, и тому, что бог мне другое слово открыл.

Но всего не мог я понять. Не мог еще я понять, чем люди живы. И все жил я и ждал, когда бог откроет мне последнее слово. И на шестом году пришли девочки-двойни с женщиной, и узнал я девочек, и узнал, как остались живы девочки эти. Узнал и подумал: "Просила мать за детей, и поверил я матери, - думал, что без отца, матери нельзя прожить детям, а чужая женщина вскормила, взрастила их". И когда умилилась женщина на чужих детей и заплакала, я в ней увидал живого бога и понял, чем люди живы. И узнал, что бог открыл мне последнее слово и простил меня, и улыбнулся я в третий раз.

XII.

И обнажилось тело ангела, и оделся он весь светом, так что глазу нельзя смотреть на него; и заговорил он громче, как будто не из него, а с неба шел его голос. И сказал ангел:

- Узнал я, что жив всякий человек не заботой о себе, а любовью.

Не дано было знать матери, чего ее детям для жизни нужно. Не дано было знать богачу, чего ему самому нужно. И не дано знать ни одному человеку сапоги на живого или босовики ему же на мертвого к вечеру нужны.

Остался я жив, когда был человеком, не тем, что я сам себя обдумал, а тем, что была любовь в прохожем человеке и в жене его и они пожалели и полюбили меня. Остались живы сироты не тем, что обдумали их, а тем, что была любовь в сердце чужой женщины и она пожалела, полюбила их. И живы все люди не тем, что они сами себя обдумывают, а тем, что есть любовь в людях.

Знал я прежде, что бог дал жизнь людям и хочет, чтобы они жили; теперь понял я еще и другое.

Я понял, что бог не хотел, чтобы люди врозь жили, и затем не открыл им того, что каждому для себя нужно, а хотел, чтоб они жили заодно, и затем открыл им то, что им всем для себя и для всех нужно.

Понял я теперь, что кажется только людям, что они заботой о себе живы, а что живы они одною любовью. Кто в любви, тот в боге и бог в нем, потому что бог есть любовь.

И запел ангел хвалу богу, и от голоса его затряслась изба. И раздвинулся потолок, и встал огненный столб от земли до неба. И попадали Семен с женой и с детьми на землю. И распустились у ангела за спиной крылья, и поднялся он на небо.

И когда очнулся Семен, изба стояла по-прежнему, и в избе уже никого, кроме семейных, не было.

Л.Н. Толстой, 1881 г.