Нравственный и религиозный кризис, полностью определившийся у Толстого в начале 80-х годов, не мог не отразиться на всем характере его художественного творчества этого и последующего времени, как не мог он отразиться на взглядах его на задачи искусства. Лев Николаевич сначала отделяет понятие "добро" от понятия "красота", затем делает его главным законом жизни и возводит в абсолют. И со всем тем, что может помешать "добру" быть единственным и руководящим законом для человека, Толстой предлагает бороться. Умеренность желаний, скромная жизнь, чуждая роскоши, освобождение от страстей, физический труд – таковы, согласно Толстому, должны быть нравственные ориентиры. По мысли Льва Николаевича, единственная истинная функция искусства – дать «знание различия между добром и злом», и эту функцию в полной мере исполняет только искусство, созданное простым народом, ибо оно не несет в себе эгоистического начала.
Писатель обращается к стилистике народного творчества, создавая свои произведения по образу сказок, притч, былин и пословиц. Во-первых, он до максимума сокращает объем своих произведений, во-вторых, уходит от искусного литературного слога, используя простой народный язык. Позиция позднего Толстого – это позиция пророка, обличителя общественной и государственной неправды, провозглашающего вероучение всечеловеческой братской любви и труда.
В этот период он пришел к полному отрицанию своей предшествующей литературной деятельности, занялся физическим трудом, пахал, шил сапоги, перешел на вегетарианскую пищу. В 1891 публично отказался от авторской собственности на все свои сочинения, написанные после 1880.
Основные темы, которыми всегда была занята мысль Толстого, сходятся, как в фокусе, в его этических исканиях. Только это уже не «примат» этики (как у Канта), а чистая тирания ее. Несмотря на острый и ненавязчивый рационализм, глубоко определивший религиозно-философские построения Толстого, в его «сверх-морализме» есть нечто иррациональное, непреодолимое. Это не простой этический максимализм, а некое самораспятие. Толстой был мучеником своих собственных идей, терзавших его совесть, разрушивших его жизнь, его отношения к семье, к близким людям, ко всей «культуре». Это была тирания одного духовного начала в отношении ко всем иным сферам жизни, — и в этом не только своеобразие мысли и творчества Толстого, в этом же и ключ к пониманию того совершенно исключительного влияния, какое имел Толстой во всем мире. Его проповедь потрясала весь мир, влекла к себе, — конечно, не в силу самих идей (которые редко кем разделялись), не в силу исключительной искренности и редкой выразительности его писаний, — а в силу того обаяния, которое исходило от его морального пафоса, от той жажды подлинного и безусловного добра, которая ни в ком не выступала с такой глубиной, как у Толстого.
Значение Толстого в истории русской мысли огромно. Самые крайности его мысли, его максимализм и одностороннее подчинение всей жизни отвлеченному моральному началу довели до предела одну из основных и определяющих стихий русской мысли. Построения толстовского «сверх-морализма» образуют некий предел, перейти за который уже невозможно, но вместе с тем то, что внес Толстой в русскую мысль, останется в ней навсегда.
Писатель обращается к стилистике народного творчества, создавая свои произведения по образу сказок, притч, былин и пословиц. Во-первых, он до максимума сокращает объем своих произведений, во-вторых, уходит от искусного литературного слога, используя простой народный язык. Позиция позднего Толстого – это позиция пророка, обличителя общественной и государственной неправды, провозглашающего вероучение всечеловеческой братской любви и труда.
В этот период он пришел к полному отрицанию своей предшествующей литературной деятельности, занялся физическим трудом, пахал, шил сапоги, перешел на вегетарианскую пищу. В 1891 публично отказался от авторской собственности на все свои сочинения, написанные после 1880.
Основные темы, которыми всегда была занята мысль Толстого, сходятся, как в фокусе, в его этических исканиях. Только это уже не «примат» этики (как у Канта), а чистая тирания ее. Несмотря на острый и ненавязчивый рационализм, глубоко определивший религиозно-философские построения Толстого, в его «сверх-морализме» есть нечто иррациональное, непреодолимое. Это не простой этический максимализм, а некое самораспятие. Толстой был мучеником своих собственных идей, терзавших его совесть, разрушивших его жизнь, его отношения к семье, к близким людям, ко всей «культуре». Это была тирания одного духовного начала в отношении ко всем иным сферам жизни, — и в этом не только своеобразие мысли и творчества Толстого, в этом же и ключ к пониманию того совершенно исключительного влияния, какое имел Толстой во всем мире. Его проповедь потрясала весь мир, влекла к себе, — конечно, не в силу самих идей (которые редко кем разделялись), не в силу исключительной искренности и редкой выразительности его писаний, — а в силу того обаяния, которое исходило от его морального пафоса, от той жажды подлинного и безусловного добра, которая ни в ком не выступала с такой глубиной, как у Толстого.
Значение Толстого в истории русской мысли огромно. Самые крайности его мысли, его максимализм и одностороннее подчинение всей жизни отвлеченному моральному началу довели до предела одну из основных и определяющих стихий русской мысли. Построения толстовского «сверх-морализма» образуют некий предел, перейти за который уже невозможно, но вместе с тем то, что внес Толстой в русскую мысль, останется в ней навсегда.
Комментариев нет:
Отправить комментарий