Достоевский

Знаете, друзья, везёт тем ученикам, которым попадаются педагоги не только по образованию, но и по призванию (имею в виду, талант свыше). Слава Богу, я повстречал в своей жизни именно таких двух педагогов: один из них был моим учителем зарубежной литературы в лицее, а второй преподавал экономические науки в университете. Самое удивительное, что именно эти два предмета стали определяющими для меня, так как работаю я в сфере экономики и финансов, а моё хобби – это литература.

Так вот, после получения среднего образования у меня почему-то сложилось мнение, что два наиболее гениальных писателя – это Достоевский и Булгаков. В университете я, в большей степени, читал научную литературу. После университета моё знакомство с художественной литературой вновь возобновилось, но к Достоевскому и Булгакову я не возвращался (ведь я же их читал!). Кроме того, их книги настолько популяризированы и признаны общественностью, что, даже, тот человек, который не читал книг: «Преступление и наказание» и «Мастер и Маргарита», всё равно, знает основной сюжет данных романов. Поэтому у меня как-то не возникало настойчивой потребности перечитать данные произведения заново (хотя следовало бы это сделать, так как, во-первых, сознание человека меняется на протяжении жизни, а соответственно и восприятие, а во-вторых, спустя десять лет забывается очень многое).

В связи со сменой ритма жизни (возращение из Киева в Николаев) в последние полгода у меня появилось достаточно времени, чтобы продолжить своё знакомство с классикой художественной литературы. Я старался читать тех авторов, которые не входили в школьную программу (или, может быть, были пропущены мной): Джон Фаулз, Ричард Бах, Чак Паланик, Жорж Санд, Айн Рэнд,  Ремарк. Скажу вам, что все они великолепны. Я с безумным увлечением  погружался в мир их романов. И теперь, наконец-то, в моё сознание прокралась идея, которая не даёт покоя, словно вращающийся волчок, поставленный на темечко: «Почему, всё-таки, Достоевский и Булгаков?» Поэтому начать я решил с Достоевского, прочитав на днях книгу «Преступление и наказание». Сейчас же я с вами поделюсь своими впечатлениями о данном произведении.

Роман состоит из шести частей. Первые две части читались мной с большим трудом. Признаюсь искренне, я успел, даже, испытать чувство разочарования и досады (как же я мог восхищаться таким скучным изложением?). Слишком детализировано описание психологического состояния Раскольникова (Кстати, изумительно подобрана фамилия главного героя, ведь, в наше время тоже очень много Раскольниковых. Задумайтесь, как часто вы идёте на компромиссы с совестью, а потом размышляете, стоило это делать или нет?).  Описание его скучной, нищенской жизни, его тщательной подготовки к убийству старушки. Затем само убийство и страх, который испытывал Родион в бреду и горячке. В общем, первые две части книги не вдохновляли меня на дальнейшее чтение, но начатое надо стараться доводить до конца, друзья. И я был не разочарован, продолжив свое чтение. Даже, более удачно подойдёт слово – изумлён!

Начиная с третьей части, роман меня полностью увлёк, и я уже не мог оторваться от книги. Скорей всего, это связано с ускорением динамики событий и введением в сюжет превосходных персонажей (приезд матери и сестры, знакомство с Соней, схватка с Порфирием Петровичем и появление Свидригайлова). Более того, в диалогах Романа Родионовича с Порфирием Петровичем, с Соней и со Свидригайловым раскрывается столько истины, сколько трудно, порой, отыскать в целых собраниях сочинений определенных авторов (эти диалоги - просто шедевры, они заставляют думать, сопереживать и анализировать свои поступки и намерения).  

Достоевский поднимает вопросы одновременно и на глобальном уровне (общественном), и на личном (обращается к каждому отдельному человеку).

Начнём с глобального уровня. Наверное, для многих не секрет, что в середине 19 столетия некими «великими» умами были изложены идеи коммунизма и зарождающегося фашизма, которые впоследствии серьёзно повлияли на ход развития человечества. Манифест коммунистической партии был опубликован 1848 году, примерно в это же время в обществе набирают популярность такие философские течения, как релятивизм и плюрализм, которые заявляют о субъективности сознания и возможном существовании различных взглядов на один и тот же предмет. Впоследствии зарождается идея о «сверхчеловеке», которая окончательно формируется в трудах Ницше. Фашизм был уничтожен в середине 20 столетия, коммунизм – в конце 20 столетия. Гениальность Достоевского в том, что он уже в своей книге «Преступление и наказание» (окончена в 1865 году) открыто заявил, что ни у тех, ни у других ничего не выйдет, так как они не берут в расчет человеческую натуру. Кроме того, он дал понять, какие муки придется испытать народам, которые забудут о сущности человека (вместо «сущности» можно употреблять другие понятия, которые вам больше по вкусу: натура, совесть или душа).

На личном уровне, Фёдор Михайлович показал всю глубину драмы, приключившейся с Раскольниковым. Простыми словами это можно выразить так: «Не переступай через свою натуру, ибо погибнешь!» Кстати, вспоминая о том же Ремарке и Фаулзе, которые в своих романах уделяли большое внимание людским отношениям в военные и послевоенные времена, то у них эта мысль выражалась примерно так: «Беда не в том, что Гитлер был силой зла, а беда в том, что многие порядочные люди решили забыть о том, что они люди!» То есть, коль был рожден человеком, не пытайся внушить себе (либо поверить внушениям других), что ты – волк.

Образ же Сони, по-моему, является ключевым в данной книге. Он вызвал у меня сотни вопросов. Он слишком идеализирован. Я не считаю, что самопожертвование  - это благо. Хотя, наверное, если ты человека по-настоящему любишь, то для тебя не будет стоять вопрос о благе самопожертвования ради такого человека. Таким образом, вопрос о самопожертвовании мы переводим в «плоскость любви». Однако Сонечка любит практически всех близких ей людей: мачеху, сводных сестёр, Лизавету, Раскольникова. Я уже не говорю о каторжниках, к которым она тоже относится с любовью. Господа, такая любовь является «божественной», и мне кажется, переводит тему дальнейшего анализа в религиозную сферу, над которой в данной статье мне не хотелось бы рассуждать.

Давайте, лучше поговорим о более простой проблеме, которая также тревожит многих авторов (и меня в том числе), - двойная мораль. Несмотря на то, что эта проблема частично раскрыта в образе Раскольникова (Свидригайлов ему как-то говорит: «Значит, по-вашему, подслушивать у двери – это аморально, а убить старушку – нет!»), но в большей степени она раскрывается через Соню, которая как раз является абсолютной антагонистичностью «двуличию». Знаете, я в нашей жизни много двойственности замечаю. Одной рукой можно себя крестить, а другой людей душить. Соня, пожертвовав своей телесной чистотой, сохранила чистоту духовную, и, честно говоря, зная всю историю её жизни, язык не повернется назвать Соню Мармеладову «проституткой». К моему сожалению, в жизни чаще встречаются противоположные Соне персонажи, живут вроде в соответствии с общественными устоями, пытаясь изображать из себя порядочных граждан, а как узнаешь их «грязные мыслишки да поступки», так страшно за наше общество становится.

Возвращаясь к вопросу поставленному в начале статьи, то мне не хотелось бы ранжировать различных писателей, так как это дело вкуса каждого отдельного человека. Но если бы у меня была возможность встретиться с каким-нибудь писателем из прошлого (мистика, но ладно), то из тех, чьи произведения мне удалось прочитать, я непременно бы выбрал Достоевского.   

Цитаты из книги:

Я тебе книжки ихние покажу: все у них потому, что «среда заела», – и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой‑нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути! Оттого‑то они так инстинктивно и не любят историю: «безобразия одни в ней да глупости» – и все одною только глупостью объясняется! Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна!   А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать можно, – зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется! И выходит в результате, что все на одну только кладку кирпичиков да на расположение коридоров и комнат в фаланстере свели! Фаланстера‑то и готова, да натура‑то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано на кладбище! С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и все на один вопрос о комфорте свести! Самое легкое разрешение задачи! Соблазнительно ясно, и думать не надо! Главное – думать не надо!

– Благодарю‑с. Но вот что скажите: чем же бы отличить этих необыкновенных‑то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть? Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что‑нибудь, клеймы там, что ли, какие?..

Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут…

Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел как совсем сумасшедший.

– Что вы, что вы это? Передо мной! – пробормотала она, побледнев, и больно‑больно сжало вдруг ей сердце.

Он тотчас же встал.

– Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, – как‑то дико произнес он и отошел к окну.

– У меня теперь одна ты, – прибавил он. – Пойдем вместе… Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!

Глаза его сверкали. «Как полоумный!» – подумала в свою очередь Соня.

– Куда идти? – в страхе спросила она и невольно отступила назад.

– Почему ж я знаю? Знаю только, что по одной дороге, наверно знаю, – и только. Одна цель!

Она смотрела на него, и ничего не понимала. Она понимала только, что он ужасно, бесконечно несчастен.

– Никто ничего не поймет из них, если ты будешь говорить им, – продолжал он, – а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел.

– Не понимаю… – прошептала Соня.

– Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь, и если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!

– Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо этих красивых и монументальных вещей просто‑запросто одна какая‑нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры‑то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробился ли бы оттого, что это уж слишком не монументально и… и грешно? Ну, так я тебе говорю, что на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я наконец догадался (вдруг как‑то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло, что это не монументально… и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться? И уж если бы только не было ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!… Ну и я… вышел из задумчивости… задушил… по примеру авторитета… И это точь‑в‑точь так и было! Тебе смешно? Да, Соня, тут всего смешнее то, что, может, именно оно так и было…

Соне вовсе не было смешно.

– Вы лучше говорите мне прямо… без примеров, – еще робче и чуть слышно попросила она.

– Нет, Соня, это не то! – начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, – это не то! А лучше… предположи (да! этак действительно лучше!), предположи, что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну… и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию. (Уж пусть все зараз! Про сумасшествие‑то говорили и прежде, я заметил!) Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела… А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А все‑таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел, все лежал.

– Я догадался тогда, Соня, – продолжал он восторженно, – что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни, которую никто и никогда еще до меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто‑запросто все за хвост и стряхнуть к черту! Я… я захотел осмелиться и убил… я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!

– О, молчите, молчите! – вскрикнула Соня, всплеснув руками. – От бога вы отошли, и бог вас поразил, дьяволу предал!…

– Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи, Соня, молчи! – повторил он мрачно и настойчиво. – Я все знаю…. Все это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте… Все это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и все знаю, все! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я все хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это‑то меня и сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? – то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? – то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идет… Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? – так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон…

– Убивать? Убивать‑то право имеете? – всплеснула руками Соня.

– Да ведь как убил‑то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда‑нибудь расскажу, как я шел… Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так‑таки разом и ухлопал себя, навеки!… А старушонку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, – вскричал он вдруг в судорожной тоске, – оставь меня!

Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.

– Экое страдание! – вырвался мучительный вопль у Сони.